Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

В землянке меня и нашел однорукий Гоша – связной партизан. Он был здешним учителем, Игорь успел подружиться с ним. Сначала я только испугалась. Чем я могу быть полезной? Я чужая, у меня нет хозяйства, сами голодаем, дети почти не видят солнца. Я беременна на седьмом месяце, и по снегу мне уже трудно ходить.

Но старалась помочь чем могла. Было такое чувство, что, помогая им, я помогаю Игорю. Где он, жив или нет, я не знала, но это всё, что я могла для него сделать.

А потом наступил этот день. Накануне под вечер я ушла в отряд. Гоша заболел, и бабы определили меня нести еду. Они рассудили, что в случае чего мне, беременной, легче будет пройти через патрули. У всех у них были родные в партизанах, а те, у кого не было, так же как и я верили, что помогают своим мужикам, ушедшим на фронт, выкупают их у судьбы.

Когда я возвращалась светлым днем, еще издали, из-за рощи, почувствовала запах гари, увидела дым над деревней и вороньё в небе, бестолково собирающееся в стаи.

Я бегу, проваливаюсь в снег, всё во мне болит и кричит от боли. Я уже не могу бежать, ковыляю, ползу, поднимаюсь, поддерживая живот, снова проваливаюсь…

И вот я вышла, вывалилась из рощи к ней, к деревне, которая была моим домом и последним прибежищем на земле. Ее нет. Есть трубы, догорающие бревна, страшная куча обугленных трупов в конюшне за селом. И вороньё в небе.

Меня раздирает боль, я царапаю снег, я кричу – всё равно меня никто не услышит.

Я рожаю прямо здесь, на снегу, мертвого ребенка и остаюсь лежать в крови, не шевелясь. Жить незачем. Всё кончилось. Страшнее ничего не бывает.

Здесь, в этой жизни, на продуваемом ветрами балконе я хватаю за руки бесстрашную женщину с пустыми от давнего горя глазами.

– Ася Сергеевна, миленькая, не надо! Не надо больше! Зачем вы всё это ворошите? Это нужно забыть, забыть!

Она высвобождает руки, как отталкивает меня, поднимается, сухо смотрит перед собой.

– Да, наверное, не надо. Вы правы. Я что-то распустилась совсем.

И тихо уходит в комнату, садится на кровать.

Я стою еще некоторое время. Меня бьет дрожь. Я смотрю на сгорбленную, поникшую женщину, пронзительная жалость переворачивает мне сердце. Я сажусь рядом с ней и осторожно глажу ее руки.

– Милая, дорогая Ася Сергеевна, не мучайте себя. Их уже нет, что же делать? Я не то говорю, наверное, но пожалейте себя…

Она с удивлением смотрит на меня.

– Как нет? Они живы, живы!

– Да, конечно, но давайте пойдем куда-нибудь к морю, посмотрим на шторм. Оденьтесь потеплее.

Она вдруг тихо улыбается и как-то молодеет на минуту – глаза мягкие, отсвет нежности на лице.

– А, я понимаю, что вы подумали. Нет, я не сумасшедшая. Вам лучше дослушать меня, иначе…

Она не договорила, что «иначе»… Встала, легко нажала мне на плечо, чтобы я не поднималась, и я покорно осталась сидеть, глядя на нее снизу вверх.

Шторм уже бушевал вовсю, окна сотрясались.

– Вечером меня подобрали люди из соседнего села. Они же похоронили трупы. Меня выходила одна женщина. Я не хотела жить. Она силой вливала в меня какой-то отвар. Выходила, чтобы потом вместе со мной попасть в концлагерь. Их деревню немцы не сожгли – пришли однажды и всех забрали. Я была четыре года в лагерях, в самых страшных, потом в Германии. В сорок шестом вернулась в Россию. Первое, что сделала, – бросилась узнавать про Игоря. Он погиб сразу же – в сорок первом. Мне было всё равно, где жить, чем заниматься. Попала в Сибирь, работала на шахте. Потом один человек меня пожалел, перевел в библиотеку. Единственное место, где мне было хорошо. В библиотеке мы встретились с Игорем. Книги – вот всё, что у меня осталось. Меня многие жалели тогда. Я еще была молодая, хоть и выглядела намного старше своего возраста. Но мне ничего не было нужно.

И вот я как-то разбирала новые поступления и увидела тоненькую книжечку. На обложке стояла фамилия Игоря. Стихи. Я открыла ее, и на меня глянул он сам – такой родной и такой далекий. У меня ведь ничего не осталось от той жизни, даже фотографий.

Вступительная статья: «…талантливый молодой поэт, отдавший свою жизнь…» Под статьей подпись знаменитого литератора. Когда-то он бывал у нас, очень дружил с Игорем. Он не забыл, он собрал все его разрозненные стихи и отдал их людям. А я?

В ту же ночь я выехала в Москву.

Иду по Сокольникам такой знакомой дорогой и ничего не узнаю. Какие-то большие дома вокруг. Все спешат. Прошлого уже нет, его и не может быть. Уже выросли новые деревья и бегают дети, которые не знали войны. Я в изнеможении бреду, еле переставляя ноги, сама не знаю куда.

А потом за каким-то пустырем и строительным мусором открывается наш дом. Та же покосившаяся калитка, тропинка к крыльцу, оторванный ставень на одной петле. Я иду по тропинке как во сне. Вот сейчас толкну дверь, и навстречу мне выйдет Игорь, чуть сутулясь от роста и застенчивости. И я услышу веселый шум дома – гудение печки, детское лопотание, ворчание тети Наташи.

Нет, сейчас мне навстречу выйдут чужие люди и строго спросят: «Что надо?» И я попытаюсь им объяснить. И я буду умолять: «Посмотрите, может быть, что-то осталось – бумаги, книги?» А люди будут смотреть на меня подозрительно, и звуки дома будут чужие, не наши.

Я поднимаюсь на крыльцо, стою, переводя дух. Надо решиться. Надо решиться. Надо решиться.

Я медленно открыла эту дверь.

Знакомая холодная прихожая-сени. Коридор. Комната. Гудит печка. У печки какая-то старуха, нагнувшись, подкладывает дрова. Поворачивается ко мне, щурится подслеповато.

– Тетя Наташа, – кричу я, не веря себе, не веря ничему.

Этого не может быть! Или я тоже умерла, как в том сне? Когда я успела?

– Асенька! – кричит она и спешит мне навстречу, переваливаясь, тяжело оступаясь.

Мы обнимаемся. Вернее, я падаю в ее объятия. Она живая, теплая, пахнет дымом. И дом пахнет как встарь – половиками, уютом, старушечьей чистотой.

– Как же так? – спрашиваю я, давясь слезами. – Как же вы живы? Вас же сожгли там, с детьми!

– Ой, да что ты, что ты, Бог с тобой! За нами накануне деверь приехал с вечера. Я же тебе говорила, что он звал. Я и поехала, когда еще телега-то будет… А бабам наказала, чтобы тебя проводили, когда придешь. Потом искала тебя, искала. Думала, ты померла.

– А дети, дети? – без голоса кричу я.

– Живы твои дети – и Володенька, и Галенька. Большие уже.

Я оседаю на пол, на половики, к ее ногам, в темноту.

Я выкарабкиваюсь из темноты, как из дурного сна – с усилием, не сразу. Я лежу на полу, под головой у меня подушка. Я чем-то укрыта.

Тетя Наташа сидит рядом, плачет, сморкается. Я смотрю на нее, не понимая, что происходит. Потом разом все вспоминаю и рывком сажусь, но снова падаю навзничь от головокружения.

– Где они, тетя Наташа? Здесь?

– Да нет, не здесь, – виновато говорит она. – Я бы их не вытянула. И так не знаю, как живы остались.