Александр Штейн - Повесть о том, как возникают сюжеты

Айни погибал в жутком, кишащем гадами подземелье, по имени Обхана, находившемся под дворцом эмира. Спасли его, вытащив из подземелья и переправив к нам, в Самарканд, русские солдаты.

Эмир в гневе отрубил голову родному брату Садреддина.

Здесь у нас, в Самарканде, Айни написал элегию «На смерть брата». Элегия — не элегическая. Садреддин Айни звал к восстанию.

— …Разотрем деспота к чертям! — кричал я, склонившись над картой бухарского эмирата и водя пальцами по его причудливо изгибавшимся границам.

Редактор отчитал юных шапкозакидателей. «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги!» — повторил он цитату из своей недавней передовицы.

Резиденция эмира стала средоточием колчаковских, дутовских, деникинских офицеров, через горы, через пустыни пробиравшихся сюда, в Бухару. Явились и офицеры турецкой армии. Они переобучали бухарских сарбазов на европейский лад. Эмир выгнал прочь всех старых солдат, служивших пожизненно. Молодежь прошла две мобилизации подряд. На выручку эмира двигались конные отряды Джунаид-хана, десятки тысяч сабель. Ферганский вождь басмачей Курширмат прибыл в Бухару. Младобухарцы утверждали: у эмира не менее шестидесяти тысяч бойцов, пятьдесят пять орудий, несколько десятков пулеметов, операция предстоит сложная, трудная и, вероятно, кровавая.

Тем более что эмир бухарский объявил газават…

Покинув редакцию, мы поклялись друг дружке, только что не на крови, — быть в Бухаре любой ценой.

Город жил лихорадочной, интенсивной жизнью — прифронтовой. Орудия на лафетах, походные кухни, повозки обозов, грохот железных колес по булыжникам мостовых, в бывшем Дворянском собрании — митинги, театрализованные действия, концерты. Кавалеристы татарской бригады пришли в партер, наполнив его сводящим с ума звоном шпор. В ложе над раковиной оркестра вырисовывалась мощная фигура в кавказской бурке, спадавшей с плеч живописно и декоративно.

Марцелло, друг-приятель нашей семьи!

Вот личность, на плечах которой ворвемся мы в последнюю крепость феодализма!

Ни одно сколько-нибудь заметное событие в среднеазиатской истории первой половины века так или иначе не обходилось без активного вмешательства этого человека. О нем речь будет впереди, он того заслуживает. Здесь лишь будет сказано, что Марцелло, дергая головой — след от контузии — и поощрив меня за мои газетные успехи, действительно обещал взять нас с Петей в Бухару. Я был приглашен в его салон-вагон, стоявший на вокзале, после чего не спал всю ночь, готовясь к восхитительным невзгодам жизни на фронте.

Об уговоре с Марцелло, кроме Пети, знал лишь один человек на свете, каковой была наша одноклассница. Она сшила мне кисет из голубого ситчика, на нем красной шелковой ниткой вышила мои инициалы — ради одного этого стоило идти на фронт! Однако Марцелло подвел нас, я потом расскажу, как это случилось, но, так или иначе, решено было, податься в Бухару на свой страх и риск. Не сказав ни слова ни мамам, ни редактору, захватив с собой жестяные кружки, редакционные мандаты, махорку, а я еще и голубой кисет, пошли на вокзал.

Нас встречали сгустившиеся сумерки, зеленые фонари на путях, нервные гудки маневрирующих паровозов, конское ржанье, песня, которую протяжно тянул красноармеец в штанах с малиновыми лампасами, из прибывших на фронт, красных оренбургских казаков, тех, что остались верными Советской власти, а не атаману Дутову:

Эта песня запомнилась мне навсегда, и, работая над пьесой «Поющие пески», я отдал ее лавреневской Марютке.

Подойдя к одному из эшелонов и улучив минуту, когда поблизости никого не было, мы взобрались на крышу теплушки. Под нами жарила гармошка. Малиновый казак пел уже вдалеке:

Эшелон тронулся.

Рассвет застал нас далеко от Самарканда, в песках. Прохладный ветер обвевал нас, дым от паровоза стелился по лицам, копоть лезла в нос. Души пели.

На одной из пустынных станций, с одиноким карагачом, чьи листья давно утратили следы зелени, став белыми от пыли, поезд брал воду. Поднимая шланг, железнодорожники, вооруженные винтовками, заметили нас. Подняли тревогу.

С крыши нас сняли и отправили под конвоем в жесткий классный вагон, где расположился политотдел.

Где-то близко шла артиллерийская канонада. Прислушиваясь к уханьям пушек, мы объяснили начальнику политотдела — длинная седая борода, очки в железной оправе, кожаная фуражка с маленькой звездочкой, чем-то неуловимо похожий и обличьем и повадкой на нашего редактора, — кто мы такие. Поначалу он пригрозил арестом, но, смягчившись, оставил при политотделе. Так мы стали очевидцами падения последнего туркестанского сатрапа.

Эшелон выгрузился у станции Каган — Новая Бухара.

Старенький «ньюпор» красного летчика Ласкина ожесточенно бомбил Башню смерти, откуда еще недавно бросали вниз пленников бухарского эмира. Ласкин ухитрился в сражении за Бухару на своем «ньюпоре» сделать восемь боевых вылетов. Я вспомнил о нем в первые недели войны, когда летчики Балтики на стареньких деревянных самолетах били по наступающим немецким армиям. Традиции красных летчиков гражданской войны воскресли в отчаянных и самоотверженных бомбовых ударах.

Восстание, как мы узнали потом, охватило почти всю Бухару с ее двухмиллионным населением. Был взят нашими войсками город Чарджуй, штурмом овладел городом кавалерийский полк венгра-интернационалиста Миклоша Врабеца — сам Врабец погиб в бою, сраженный пулей в момент кавалерийской атаки. Самаркандская группа войск разгромила армию крупнейшего феодала, каршинского бека, надежду эмира.

Финал близился.

Разорвали толом кусок крепостной стены, опоясывавшей столицу; со стороны Самаркандских и Каршинских ворот пошли в атаку курсанты Ташкентских командных курсов, за ними врукопашную — пехота, и в брешь, открытую саперами, вломились красные оренбургские казаки и узбеки-джигиты, вихрем пронесшиеся по крытым улицам к цитадели, последнему оплоту эмира.

С пятьюстами всадников, погрузив на коней слитки золота и драгоценные камни, бросив на произвол судьбы гарем и сына, властитель бежал.

Красный летчик Ласкин, обнаружив с воздуха кавалькаду, бешено несшуюся к афганской границе, первым сообщил Фрунзе о бегстве последнего среднеазиатского деспота.

Судьбы гарема не знаю — сына же эмира захватили курсанты, вскоре его отправили в Москву, в Университет трудящихся Востока; наследник престола превратился в московского студента.