Шэрон Лоуренс - Джими Хендрикс, Предательство [Интимная история преданной музыкальной легенды]

— Фолкестон, Лондон, Париж, весь мир! — торжественно произнёс он тост за Джими. — Ты получил свою первую сорокапятку и она взлетела на самую вершину, да будет их ещё много! Я сдержал своё обещание, дружище!

И в этот момент растроганный до глубины души Джими обнял расчувствовавшегося Часа.

— Спасибо тебе, Час, — сказал он.

— Только вот, что я тебе скажу, Час, — продолжил он торжественно. — Никаких больше мохеровых кофт!

Сказал и рассмеялся своим обворожительным смехом.

Так, со словами "наше" и "мы" на устах встретили друзья свой первый Новый 1967 год.

— Хендрикс самый пробуждающий, самый сексуальный, самый сенситивный из всех исполнителей, которых я знаю, — сказал Мик Джаггер британским журналистам.

Он сказал это в начале 1967 года за всех музыкантов, которые, разинув рты от удивления, наблюдали Опыты в битком набитых лондонских клубах, и в Марки, и в Спикизи, и в Аппер–Кат, и 7 с 1/2 и, конечно же, в Мешке гвоздей. Джими Хендрикс был на пути к всеобщему признанию, к славе — быть узнаваемым по одному своему имени. В Лондоне, когда кто–нибудь говорил, "пошли, посмотрим Джими" — никому не нужно было объяснять, какого Джими собирается он идти смотреть. В клубах битлы, камни и другие "крутые парни Часа" испытывали чувство уважение, когда Джими соглашался принять их предложение присесть за их столик. Они были ослеплены его очарованием. Всё в нём их восхищало, его волосы, его скулы, его улыбка, его дешёвые, но совершенно невообразимые вещи, которые он надевал, его тихий, почти переходящий в шёпот, голос и то, как его глаза загорались, когда он смеялся над их британизмами.

Пенни Валентайн была одним из самых влиятельных обозревателей в разделе сорокапяток. Её статьи в журналах Диск и Мюзик–Эхо запоминались своими конкретными и сильными формулировками. Как написал позднее о ней в Гардиан Ричард Вилльямс: "Она — первая женщина, которая стала писать о поп–музыке, как о чём–то совершенно необходимом и значительном".

Её, молодую женщину с яркой индивидуальностью, регулярно видели все британские телезрители в шоу Jukebox Jury. По чтению её обзорных статей битлы и камни возглавляли список её поклонников.

В своих неопубликованных дневниках Валентайн пишет в начале 1967 года:

"Хендрикс появился в Мешке гвоздей на Кингли–Стрит. Мы все собрались. Пит Таунзенд был там, а Эрика Клаптона было не узнать. Только что вернувшийся из Парижа, он выглядел как худая французская модель, с копной волос на голове и в обтягивающем пастельного цвета шерстяном свитере. К тому времени как Хендрикс поднялся на сцену, в клубе стало так жарко и тесно, что на стенах выступил конденсат. И когда он заиграл Purple Haze, пот ручьями уже тёк по моей спине. "Мне его не видно", — закричала в отчаянии я. Была страшная теснота и я желала, только одного — чтобы в глазах не появились эти разбегающиеся яркие лучики — предвестники обморока. Кто–то схватил меня и посадил к себе на плечи, чтобы я могла лучше разглядеть сцену. Молодой, тощий, чёрный, с копной волос на голове, Хендрикс вращал своей гитарой вокруг себя, а она продолжала играть, хотя я не видела, чтобы он дотрагивался пальцами до струн. Окончил он, стоя на коленях и играя зубами. Мы все было потрясены. Я запаниковала, что он убьёт себя электрическим током. Пит и Эрик замерли и разинули рты, ни слова не произнося. Хендрикс кончил пышным фидбэком, завершившимся яростным воплем. Когда же он сошёл со сцены, переговорить с Таунзендом и Клаптоном, то поразил всех нас своей застенчивостью и внимательным отношением."

Крис Стэмп и Кит Ламберт протиснулись к 10–недельным Опытам с предложением выступить в театре Брайана Эпштайна, где Who возглавляли программу вечера. Группы Koobas и Thoughts выступали на разогреве, а Джими, Ноэл и Мич выступили с краткой программой, пообещав всем возглавить программу в "следующий раз". Это выступление стало своего рода дружественным турниром с Who.

По–прежнему ни признание известными музыкантами, ни успех сорокапятки Hey Joe, так же как и любовь к нему не требовала перевода на выступлениях Опытов за пределами Лондона. По–прежнему из–за борьбы за выживание на их чахлых заработках они согласны были на любые предложения, которые мог найти Час в Англии, в ожидании обещанных им ранее Джеффери "счетов в банках" и Опыты озадачили многих провинциальных слушателей.

Где такая земля, что заставила этих английских парней, Реддинга и Мичелла, вылезти на сцену в таких невероятных и странных одеждах? Что случилось с их костюмами, уж не потеряли ли они их по дороге? Почему на них бархатные штаны и цветастые женские блузки? И как эту беспощадную, волнующую музыку с жуткими стихами стали относить к поп–музыке? Что случилось с Love Me Do?

К этому времени уже некоторые газеты упорно назвали его "дикарём с Борнео".

Вот как сам Джими описал выступление Опытов в одном из клубов рабочего городка:

— Мы играли на самом севере Англии в клубе, где собирались простые рабочие, совсем непохожем на лондонский. Когда они увидели Ноэла, Мича, и в изумлении оглядев меня с ног до головы, они не знали, что думать, на их лицах было написано: "Какого чёрта они здесь делают?" Можно было подумать, что мы пришельцы с какого–нибудь Юпитера или Сатурна. Я слышал, как кто–то шептался, называя меня нигером и отпуская пошлые шуточки в сторону Ноэла и Мича. Но мы держались, в конечном счёте, эти парни пришли ведь отдохнуть и послушать музыку. Hey Joe им действительно сильно понравилась. После всего, когда мы кончили играть, один громила с красным лицом похожим на кусок мяса подошёл ко мне и сказал: "Слышь, негритёнок, а пальцы у тебя волшебные".

Джими замолчал и, глядя прямо на меня, рассмеялся.

— Видела ли бы ты сейчас выражение своего лица! Он не хотел меня ударить или обидеть. Он хотел высказать мне свой восторг, сказать мне комплемент!

Он опустил глаза, взглянул на свои руки. Видно было, что он очень горд за свои "волшебные пальцы".

— Я вообще против всяких ярлыков, за исключением этикеток на склянках с уксусом. Я понимаю так, человек — это просто человек, какого бы цвета ни была его кожа, зелёного, жёлтого, чёрного или белого. Я сам цветной, я — индеец, я такой, я этакий и если кто, обращаясь ко мне, зовёт меня нигером, и если в голосе его нет ни пренебрежения, ни злобы, я не обращаю на это внимания.

Одним из самых известных ярлыков, навешенных на Хендрикса в момент его растущей популярности, был ярлык "сексуального символа". Он делался больным, слыша его, но в первые дни это даже льстило ему. Сексуальные, интригующие фотографии привлекали внимание, а это как раз входило в намерение Часа заставить заговорить о нём прессу, радио и телевидение. На сцене Хендрикс действительно делал множество недвусмысленных телодвижений, дразнил языком и бросал многозначительные взгляды. И не только то, что в то время было редкостью, чтобы играли левой рукой, но его выступления в те ранние дни были наполнены разными его фокусами — игрой зубами, одной рукой, держа гитару за спиной, кувырками по сцене в середине песни. В те дни он рассматривал это всё как "составляющие зрелищности".