Шэрон Лоуренс - Джими Хендрикс, Предательство [Интимная история преданной музыкальной легенды]

— Не понимаю чёрных. Я не чувствую их, думаю, больше похож я на индейца. Я всего лишь…

Однако, несмотря на это, он сказал, что у него есть пара идей как помочь чёрному обществу.

— У меня иногда бывают на руках большие суммы денег, и я собираюсь купить в Гарлеме одно из этих ужасных больших зданий и отремонтировать его. Надеюсь, это привлечёт внимание общественности к грязи и нищете улиц, и другие тоже что–нибудь начнут делать. Вместе мы сможем вычистить это гетто. Ты даже не можешь себе представить, в каком состоянии находятся там улицы!

— А где, Джими, где будут жить все эти люди, пока будут ремонтировать эти дома? — спросила я. — Где будут спать дети?

— Они переедут в общежитие на 5–й авеню, а потом вернуться в свои новые дома, — спокойно объяснил он. — Это должно привлечь богатых — если, конечно, бедные будут держать нос по ветру.

Хендрикс был занят самообразованием и поиском уверенности, ища ответы своею музыкой, которая без этого не могла бы родиться. Он всегда радовался возможности обменяться мыслями о Судьбе и Предначертании и о противостоянии их к человеческим желаниям. Несколько его ближайших "смущательниц" постоянно дарили ему украшенные драгоценными камнями его астрологический знак — Стрельца. Он читал свой гороскоп на будущее и не нашёл ничего достаточно убедительного, во что можно было бы поверить. Он получал письма от одного свихнувшегося на картах таро, с предложением бесплатно разложить их ему. Но что действительно я замечала — это его страсть к цифрам.

Как–то летом он мне сказал:

— Я долго искал книгу по нумерологии. Наконец, нашёл и ношу её в гитарном футляре. Я купил её в Лондоне и хочу, чтобы ты прочла её.

Джими вытащил потрёпанный зачитанный экземпляр одной из классических работ по нумерологии, изданной в начале века.

— Это очень важно. Я уже прочёл её дюжину раз. Тебе стоит почитать её. Думаю, твоя цифра пять.

— Моя цифра — девять, — негромко сказал Джими, как если бы делился со мной каким–нибудь редким и особенным секретом. — Это очень мощная цифра, она таит в себе или большую удачу, или очень большое несчастье. Девятка — это вершина нашего мира.

— Ты на самом деле думаешь, что можно достичь совершенства?

Он кивнул, и его лицо стало серьёзным.

— Даже когда она приносила мне горе, я чувствовал в себе силы двигаться вперёд. Это я о Нью–Йорке, ну и о детстве тоже, конечно. Но я всегда верил, что смогу достичь вершины.

Он закурил. Я тоже взяла сигарету. Мы молчали, слышно только, как он чиркал спичками. В этот момент я поймала себя на мысли, что думаю о бедных и неисправимых, заслуживающих сожаления неудачниках, которых встречала в центре Лос–Анжелеса, молодых людей и женщин, неспособных устроить будущее своих детей.

— Когда было особенно тяжело тебе? — спросила я.

— Думаю, когда я узнал, что моя мать попала в больницу, — произнёс он, смотря куда–то в пространство. — У неё открылся туберкулёз и много всяких других напастей. Почти как вся её жизнь. Если бы я не выразил своё горе в музыке, я точно сошёл бы с ума.

— Ты, наверное, почувствовал себя очень одиноким, — сказала я.

Молчание, казалось, длилось бесконечно, потом он произнёс:

— Со мной оставалось моё воображение.

Я спросила, посещал ли он могилу матери.

— Нет, — в его голосе прозвучали металлические нотки. — У меня болит сердце каждый раз, как я начинаю думать о том ужасном месте. Я точно знаю, что душа её далеко оттуда. А душа — это единственное, что имеет значение.

Неожиданно для самой себя я вдруг спросила, верит ли он в Бога. Он посмотрел на меня так, как если бы я в эту самую секунду потеряла рассудок:

— Конечно.

Я оказалась свидетельницей борьбы Джими за свою жизнь, за своё дело. Однажды он позвонил ко мне в отдел и сказал:

— Я снова в Беверли–Родео. Ты приедешь? Мне нужно сказать тебе что–то очень важное!

— Только после работы.

— Но это не требует отлагательств!

В начале пятого я уже ехала через самое сердце района магазинов Беверли–Хиллз. Пока я парковала машину у его гостиницы, невольно подслушала разговор двух посыльных об одном известном барабанщике — Бадди Майлзе.

— Он притащил в пентхаус Хендрикса огромную ударную установку и играет так громко, что слышно, наверное, даже на Уилширском бульваре! Я слышал, как один из роуди Хендрикса говорил, что Бадди приехал занять денег.

Поскольку Джими стал постоянно останавливаться в Беверли–Родео, почти все кто работал или делал покупки на Родео–Драйв знали, кем он был. Прибытие Хендрикса и его друзей всегда привлекало внимание и многие заключали пари, запретит ли на этот раз бдительный шеф полиции Беверли–Хиллз играть Бадди Майлзу на ударных или нет.

В небольшом лобби этой гостиницы пока я ждала лифт, я слышала, как телефонистка выражала недовольство менеджеру:

— Все эти бесконечные звонки Хендриксу перепутали все провода в коммутаторе. Причём, он каждый раз приносит свои извинения и говорит, что не знает почти никого из тех, кто ему звонит, — сказала она, размахивая толстой стопкой записок на розовых листочках.

Джими встретил меня у дверей своего пентхауса; его лицо излучало радость, глаза горели от волнения. Он усадил меня в кресло, а сам сел на краешек кровати, размахивая подшивкой юридических бумаг:

— Я думал об этом всё утро. Как улучшить условия жизни. Как двигаться вперёд. Я собираюсь основать Небесную церковь: куплю недвижимость за городом, может быть среди Холмов на берегу океана, повыше от Малибу… но только не в Топанга–Каньоне, слишком много людей там поселилось. Мы работаем над новым материалом. Любой, кто достаточно хорош, кого действительно волнует качество музыки, может принять участие в этом проекте. Это как семья.

— Семья?

— Да, это наш дом. Вдали от всех чужих — музыкальная семья, — сказал он. — Место, где всегда концентрировалась музыка. Мы поставим эксперимент. Продвинем музыку вперёд. Прогресс, вот единственное, ради чего стоит жить.

— Кого ты думаешь пригласить?

— Эрика К., конечно. И Стиви Винвуда. Майалла. И, обязательно, Бэка!

Он замолчал, затем добавил:

— Если, конечно мне удастся вытащить Джеффа из его машины. Потом — Вик Бриггс — я узнал о нём от него. Ещё Роджер Майер — у него много идей о новом звучании.

Джими засмеялся, глядя, как я всё это перевариваю. Я никогда прежде не видела его таким счастливым.

Он вскочил и, бормоча себе поднос, стал шагами мерить комнату, затем сел, схватил карандаш и начал писать что–то большими буквами, потом стал делать какие–то наброски, не переставая говорить: