Владимир Высоцкий - Ни единою буквой не лгу: Стихи и песни

Эскьюз ми, ягодицу!

Вы не получите инфаркт —

Вам предстоит сразиться!..

А в это время Бонапарт,

А в это время Бонапарт

Переходил границу.

А вы, виконт, хоть и не трус,

А все-таки скотина!

Я с вами завтра же дерусь,

Вот слово дворянина!

А вы, барон, извольте здесь

Не падать — как же можно?!

Ну а за сим, имею честь,

Ну а за сим, имею честь,—

Я спать хочу безбожно!

Стоял весенний месяц март,

Летели с юга птицы…

А в это время Бонапарт,

А в это время Бонапарт

Переходил границу.

…Ах, граф, прошу меня простить

Я вел себя бестактно.

Я в долг хотел у вас просить,

Но не решился как-то.

Хотел просить наедине —

Мне на людях неловко —

И вот пришлось устроить мне,

И вот пришлось устроить мне

Дебош и потасовку.

Я весь в долгах. Пусть я не прав,

Имейте снисхождение!

Примите уверенья, граф,

А с ними — извиненье…

О да, я выпил целый штоф —

И сразу вышел червой…

Дурак?! Вот так! Что ж, я готов!

Итак, ваш выстрел первый…

Стоял июль, а может, март…

Летели с юга птицы…

А в это время Бонапарт,

А в это время Бонапарт

Переходил границу.

Оплавляются свечи

На старинный паркет.

Дождь стекает на плечи

Серебром с эполет.

Как в агонии, бродит

Золотое вино.

Пусть былое уходит,

Что придет — все равно.

И, в предсмертном томленье

Озираясь назад,

Убегают олени,

Нарываясь на залп.

Кто-то дуло наводит

На невинную грудь.

Пусть былое уходит,

Пусть придет что-нибудь.

Кто-то злой и умелый,

Веселясь, наугад

Мечет острые стрелы

В воспаленный закат.

Слышно в буре мелодий

Повторение нот.

Все былое уходит.

Пусть придет что придет.

Как засмотрится мне нынче, как задышится?

Воздух крут перед грозой, крут да вязок.

Что споется мне сегодня, что услышится?

Птицы вещие поют — да все из сказок!

Птица Сирин мне радостно скалится,

Веселит, зазывает из гнезд.

А напротив — тоскует, печалится,

Травит душу чудной Алконост.

Словно семь заветных струн

Зазвенели в свой черед —

Это птица Гамаюн

Надежду подает!..

В синем небе, колокольнями проколотом,—

Медный колокол, медный колокол —

То ль возрадовался, то ли осерчал…

Купола в России кроют чистым золотом,

Чтобы чаще Господь замечал…

Я стою как перед вечною загадкою —

Пред великою да сказочной страною,—

Перед солоно- да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая, жирной да ржавою,

Вязнут лошади по стремена,—

Но влекут меня сонной державою,

Что раскисла, опухла от сна.

Словно семь богатых лун

На пути моем встает —

То мне птица Гамаюн

Надежду подает!

Душу, сбитую утратами да тратами,

Душу, стертую перекатами,—

Если до крови лоскут истончал,—

Залатаю золотыми я заплатами,

Чтоб чаще Господь замечал…

Как по Волге-матушке,

по реке-кормилице —

Все суда с товарами,

струги да ладьи…

И не надорвалася,

и не притомилася —

Ноша не тяжелая,

корабли свои.

Вниз по Волге плавая,

прохожу пороги я

И гляжу на правые

берега пологие.

Там камыш шевелится,

поперек ломается,

Справа берег стелется,

слева — поднимается…

Волга песни слышала

хлеще, чем «Дубинушка»,—

В ней вода исхлестана

пулями врагов.

И плыла по матушке

наша кровь-кровинушка,

Стыла бурой пеною

возле берегов.

Долго в воды пресные

лились слезы строгие,—

Берега отвесные,

берега пологие

Плакали, измызганы

острыми подковами,

Но теперь зализаны

злые раны волнами.

Что-то с вами сделалось,

города старинные,

Там, где стены древние,

на холмах кремли,—

Словно пробудилися

молодцы былинные

И, числом несметные,

встали из земли.

Лапами грабастая,

корабли стараются —

Тянут биржи с Каспия,

тянут, надрываются,

Тянут — не оглянутся,

и на версты многие

За крутыми тянутся

берега пологие.

Водой наполненные горсти

Ко рту спешили поднести —

Впрок пили воду черногорцы

И жили впрок — до тридцати.

А умирать почетно было —

Средь пуль и матовых клинков

И уносить с собой в могилу

Двух-трех врагов, двух-трех. врагов.

Пока курок в ружье не стерся,

Стрелял и с седел, и с колен,

И в плен не брали черногорца —

Он просто не сдавался в плен.

А им прожить хотелось до ста,

До жизни жадным, — век с лихвой,

В краю, где гор и неба вдосталь,

И моря тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций

Воды живой в одной горсти…

Но проживали черногорцы

Свой долгий век — до тридцати.

И жены их водой помянут;

И прячут их детей в горах

До той поры, пока не станут

Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур,

И заливали очаги,

И молча лили слезы в траву,

Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,

Как плодородная земля,—

За ними вслед чернели горы,

Себя огнем испепеля.

То было истинное мщенье

(бессмысленно себя не жгут!):

Людей и гор самосожженье —

Как несогласие и бунт.

И пять веков — как божьи кары,

Как мести сына за отца,

Пылали горные пожары

И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,

Но смерть в бою всегда в чести,

Не уважали черногорцы

Проживших больше тридцати.

…Мне одного рожденья мало —

Расти бы мне из двух корней…

Жаль, Черногория не стала

Второю родиной моей!

Я только малость объясню в стихе,

На все я не имею полномочий…

Я был зачат, как нужно, во грехе —

В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли,—

Чем выше мы, тем жестче и суровей;

Я шел спокойно, прямо — в короли

И вел себя наследным принцем крови.

Я знал — все будет так, как я хочу,

Я не бывал внакладе и в уроне,

Мои друзья по школе и мечу

Служили мне, как их отцы — короне.

Не думал я над тем, что говорю,

И с легкостью слова бросал на ветер.

Мне верили и так, как главарю,

Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножа

И злую лошадь мучил стременами.

Я знал, мне будет сказано: «Царуй!» —

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.

И я пьянел среди чеканных сбруй,

Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,

А тайный взгляд, когда он зол и горек,

Умел скрывать, воспитанный шутом.

Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик…

Но отказался я от дележа