Андре Обрехд - Исповедь палача

Первый раз я собственными руками казнил человека 4 июля 1922 года. Двух человек. Виновных в убийствах престарелых крестьян.

На следующий день департаментская газета, выходящая в Берри, вышла со статьей о казни на первой странице. «Пример» — так называлась эта статья.

«В нашем тихом и милом Берри, — писала «литературно-сельскохозяйственно-политическая газета», — безнаказанные или недостаточно сурово наказанные убийства породили атмосферу страха. Население нашего края хочет быть огражденным от кровавого сумасшествия, охватившего жадную до удовольствий молодежь, которой, увы, война привила чудовищные нравы.

«Грустно умирать на эшафоте в двадцать лет», — написал перед казнью один из двух преступников. Да, двадцатилетний паренек на гильотине — зрелище тяжелое. Но когда угроза становится слишком близкой, чувства должны все же уступить место необходимости обеспечить защиту людей от преступников.

Помилование преступников могло бы послужить плохим примером тем из жителей нашего города, кто может сойти с прямой дороги.

И пусть после кровавого рассвета 5 июля мы больше никогда не увидим в нашем городе господина палача и его страшную машину!»

Я сохранил эту заметку потому, что тогда меня поразило двоедушие ее автора, тех самых добрых горожан, которые в страхе прячут поглубже в карман бумажник и бегут сломя голову от всякого подозрительного подростка. Накануне казни мы были самыми желанными гостями. После — скорей, скорей, лишь бы нас больше не видеть…

Палач — это то ремесло, которое не позволяет человеку не выполнить то, что ему положено выполнять, даже если в такие моменты человек, убивающий человека, пребывает в ужасе от точного понимания значения своего жеста, когда силишься заставить себя думать: моя рука — не моя рука, она лишь движение, моя голова — не моя голова, она — лишь повинуется этому движению, и веревка, которая удерживает нож гильотины, в этот самый момент — спасение общества. «Палач и государь, — писал историк, — составляют единое целое. Они оба и вместе сплачивают общество».

Увы, думать об этом тем труднее, когда к гильотине подводят женщину.

Впервые я казнил женщину в январе 1941 года. Элизабет Ламули, отравительницу. Она отравила сначала своего супруга, чтобы «пожить в свое удовольствие» с любовником, который только чудом избежал смерти от яда, поскольку любовников у Ламули было несколько. А вот свою мать, опасную для дочери свидетельницу, она все-таки отравила…

По всей тюрьме разносились крики несчастной молодой женщины, когда на рассвете прокурор вошел к ней в камеру и объявил: «Будьте мужественны, ваше прошение о помиловании отклонено».

Она кричала, когда мой помощник обрезал ей волосы на затылке. Она кричала и тогда, когда ее голова легла на гильотину. Затем нож глухо ударил ей в шею… и вдруг тишина. Никогда еще я не слышал столь оглушительной тишины. Мы все стояли, боясь пошевелиться, боясь, что страшные крики вдруг раздадутся снова…

Годом позже мне предстояло казнить еще одну женщину. Молодую симпатичную женщину, которая вместе со своим мужем задушила, зажав в двери, собственную дочь. Ее мужа казнили накануне. Он просил перед смертью завязать ему глаза, чтобы не видеть гильотины.

Она же, когда я связывал ее, прошептала: «Вы не беспокойтесь, я не буду вырываться». Без крика, без слез она ушла из этого мира в другой, который, я желаю ей, должен быть лучше. Страшно было увидеть на месте милого лица с красивыми губами чудовищный красный срез.

В 70-е годы под напором газет и многочисленных кинофильмов «о казнях» проблема высшей меры наказания вновь встала перед обществом. Сторонники ее отмены утверждали, что смертная казнь применяется теперь крайне редко, так для чего же ее сохранять? «Этот устарелый обычай, — писали в те годы, — весь пропитан противоречиями. Ибо или мы все еще верим, что смертная казнь тем хороша, что служит назиданием и запугивает людей — хотя эти ее стороны эффективны, когда бы она использовалась часто, как в XIX веке, — или мы соглашаемся с выводами современной криминалистики, что смертная казнь как способ борьбы с тяжкими преступлениями сегодня совершенно неэффективна… Только больные общества сохраняют смертную казнь». И все же Помпиду, после того как он семь раз воспользовался своим президентским правом помилования, отдал приказ вновь опустить нож гильотины. Адвокат передал мне тогда последнюю волю казненного: «Надеюсь, — говорил он, — что я буду последний…»

Меня не раз спрашивали: «Вас никогда не мучила совесть из-за вашей профессии?» Нет. Я ни о чем не жалею. Я живу сознанием того, что я приносил пользу.

Да, во времена оккупации были чудовищные казни по политическим мотивам. Но я не участвовал в них, я подал в отставку. Эти казни действительно поднимают проблему высшей меры наказания при тиранических режимах.

Однако сегодня, когда смертная казнь во Франции отменена, я бы не стал утверждать, что когда-нибудь она не может быть введена вновь. «Настало время убийц» — этот факт поняли в нескольких американских штатах и ввели у себя на территории высшую меру. Если бы завтра во Франции провели референдум, в его результате я был бы уверен.

Ведь что говорят ее противники?

«В сотрясаемом конфликтами обществе смертная казнь является выражением неизменно и неразрывно связанных агрессивности и страха, пропитывающих общественное сознание. Человек в таких обществах и в такие периоды чувствует над собой постоянную угрозу. Существование смертной казни своим ужасающим фактом придает ему немного спокойствия, ибо он чувствует, что люди так же, как и он, ее боятся, и значит, она его защищает. Иллюзорная защита, она подобна пению ребенка, боящегося идти ночью в темноте…»

Я уверен, что когда после того, как мы пощадим достаточное количество убийц, убийцы же и сгустят над нашим миром эту ночь, мы вновь заговорим о смертной казни.

Впрочем, в темном царстве теней, к которому я приближаюсь, я смогу сказать, что я не напрасно был представителем многовекового гуманного порядка.

Перевел с французского С. В. Козицкий

А. Обрехг умер в 1985 году. — Прим. ред.