Андре Обрехд - Исповедь палача

Мы спорим о смертной казни. Отменить или сохранить. Спорят об этом и в других странах. Во Франции, к примеру, эта дискуссия длится уже почти век.

Мы понимаем, что голос, который прозвучит в этой дискуссии, на первый взгляд может показаться как бы и неуместным. Но почему? Отрывок, который вы прочтете, взят из только что вышедшей во Франции книги «Черный дневник» — книги воспоминаний государственного палача А. Обрехта. В рассказах о своей внушающей ужас профессии А. Обрехт говорит именно о том, о чем спорим мы, о своем отношении к смертной казни. О том, что ему отвратительно применение смертной казни к женщинам. О том, что смертная казнь при тиранических режимах ему кажется особенно опасной. И все же он остается ее твердым сторонником.

1907 год, мой дядя Анатоль Дейбле, государственный исполнитель смертных приговоров, пребывал в бездеятельности. С первого дня после избрания в феврале 1906 года Фалльера главой государства президент стал регулярно миловать осужденных на смерть.

Наиболее рьяные сторонники отмены высшей меры Жорес и Бриан потребовали в Палате депутатов расторжения трудового соглашения с палачом, не добившись отмены в законодательном порядке смертной казни. Но тут забеспокоился народ: чем же сдерживать преступников, куда идет Франция?

Толчком для выступлений послужило известие о помиловании Альбера Солейланда.

Зимним утром краснодеревщик Солейланд заглянул к своему другу, рабочему Эрблинжеру, и предложил сводить его дочь, двенадцатилетнюю Марту, на уличное представление.

Восторг девочки, благодарность родителей… В действительности же, воспользовавшись отсутствием своей супруги, Солейланд повел маленькую Марту к себе в дом и попытался ее изнасиловать. Девочка сопротивлялась, и тогда Солейланд ее задушил, разрубил на куски, упаковал их в коробки, которые отнес на железнодорожный вокзал и оставил в камере хранения.

Похороны Марты вылились в народную манифестацию. Более ста тысяч человек провожали гроб маленькой Марты до кладбища.

23 июля 1907 года мадам Солейланд, супруга убийцы, аплодировала смертному приговору своему мужу, признанному медиками вменяемым и потому полностью ответственным за преступление. Каково было удивление, когда уже в сентябре президент Фалльер объявил о помиловании убийцы.

Франция забурлила. Люди выходили на улицы и требовали смерти Солейланда. Газеты разразились гневными статьями в адрес президента. Сам аббат Валадье, известный всей Франции как человек, в свое время провожавший в последний путь приговоренных к казни, не удержался и написал главе государства письмо:

«Ему, как и тем, кто был до него, в темной комнате, где приговоренных облачают в предсмертные одежды, прежде чем вести к гильотине, я бы с полным правом сказал: «Что ж, друг мой, несчастная душа, мужайся до конца. Умирать мучительно, но смерть необходима. Не противься ей, прими ее как должное. По ту сторону гильотины бог протягивает тебе руку. Иди к нему, и пусть искупляющая боль ножа очистит тебя».

И этого чудовищного убийцу, в котором нет ничего человеческого, клянусь Христом, чью божественную сущность вы попираете, священная казнь в один миг превратила бы в брата доброго разбойника, спасенного Христом.

Вот почему я чувствую себя вправе крикнуть вам, господин президент, что вы не в состоянии понять высший смысл казни этого человека. Вы трусливо не желаете проявить твердость».

Через два дня после объявления помилования разъяренная толпа горожан двинулась к Елисейскому дворцу с криками: «Долой Фалльера! В отставку! Смерть Солейланду! На гильотину! Да здравствует Дейбле!»

«Да здравствует Дейбле!» Дело в том, что государственный палач во Франции — знаменитый человек. Спасаясь от журналистов, мой дядюшка вывесил на двери своего дома красноречивый плакат: «Не принимаю никого».

Через два года о дядюшке Анатоле заговорили вновь. За эти два года в стране были вынесены многие и многие десятки смертных приговоров и столько же помилований. Преступники распустились. Общественное спокойствие стало национальной проблемой. Фалльер уже не мог занимать прежнюю позицию. 11 января 1909 года он сдался. В Бетюне перед стенами тюрьмы был приведен в исполнение смертный приговор. Десятки тысяч человек пришли увидеть смерть преступника. Стук падающей головы, обыкновенно отчетливо слышимый в напряженном молчании, был заглушен криками и аплодисментами толпы.

На вокзале в Париже моего дядюшку встречали радостные горожане. Но еще до этого хозяин кафе в Бетюне как реликвию поставил на полку кружку, из которой пил пиво дядюшка Ана-толь… Впрочем, все это я узнал из рассказов мальчишек на улице. В семье у нас было заведено не обсуждать то, что было связано с работой дядюшки.

Первая казнь, на которую взял меня с собой дядюшка, была казнью Ландрю. Тогда впервые я задал себе вопрос, который, уверяю, куда больше, чем судей и присяжных, мучает всякий раз палача: виновен или не виновен? Толпа кричала, горя от нетерпения: «Давай, чего медлить!»

Я помню, что я чувствовал в те минуты. Наверное, мои ощущения не отличались от тех, что испытывают собравшиеся поглазеть на казнь зеваки: во мне было чувство какого-то нездорового любопытства. Я вглядывался в лицо Ландрю, пытаясь по первому впечатлению решить для себя, виновен он или нет.

Лишь много позже, когда меня уже назначили государственным палачом и когда я в полной мере прочувствовал, что значит для человека высшая мера наказания, сомнение в правильности того, давнего моего ощущения перед казнью Ландрю охватило меня. Я стал разыскивать документы, имеющие хоть какое-либо отношение к делу Ландрю. Я изучил протоколы суда.

Во время заседания адвокат Ландрю вдруг вскочил и, указывая в направлении двери, закричал: «Смотрите, смотрите, женщина, которую вы считаете мертвой, убитой Ландрю, жива. Она там, за дверью! Введите ее!»

И все члены суда, все сидящие в зале обернулись к двери. Но дверь оставалась закрытой. Никто не вошел.

Защитнику Ландрю удался этот ставший затем знаменитым «адвокатский ход». Конечно, за дверью не было никакой женщины, но сам факт, что суд поверил, что она появится, доказывал, что судьи не были уверены в виновности Ландрю.

После вынесения приговора адвокат произнес слова, которые до сих пор наводят на меня ужас:

«Что, если завтра, господа, одна, всего лишь одна из якобы убитых Ландрю женщин появится в городе… Какой же непоколебимой тогда должна быть ваша уверенность в виновности подсудимого, чтобы встретиться с его призраком, который придет к вам ночью и скажет: «Я не убивал, а вы меня казнили!»

Но имел ли я, палач, право на сомнения?