Кати Этчингем - Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки

Наконец, находясь уже внутри клуба Emporium — тосты, фото — мои нервы постепенно стали оттаивать, но я всё ещё была далека от того, чтобы прийти в себя, каждый из этих нескольких сотен гостей хотел поговорить со мной в этот вечер.

Так много за эти годы было опубликовано всякого фантастического о Джими людьми, чей интерес к нему ограничивался собственным желудком, что я решила прервать моё 20–летнее молчание и записать мою версию тех событий. Это будет не совсем рассказ о Джими, а скорее обо мне самой и о наших друзьях, с кем знакомились в те далёкие дни, о тех, кого уже нет с нами, и Кит Мун, и Брайан Джонс, и Час Чандлер. Рассказ о том, какого было жить в то исключительное время.

Я стояла у калитки каждый день на протяжении трёх недель в ожидании моей матери, когда же она придёт и заберёт нас отсюда, как обещала. Весь день стояла вызывающая необъяснимый страх тишина. Ни в одном доме по нашей улице не было детей, ни одна машина не проезжала мимо. Но так много времени ни у кого не было как у меня, подумать о своей жизни.

— Ты всё стоишь, Каппи? — спрашивал меня отец каждый раз, когда фургон выплёвывал его из себя, привозя с работы. И даже не дожидаясь ответа, исчезал в доме, чтобы поскорее напиться.

Когда, наконец, после трёх недель мать сошла с автобуса в нескольких сотнях ярдов от меня и я увидела, как она направляется ко мне, я почувствовала такое облегчение, увидев её, что даже не подумала спросить, где она пропадала так долго. Она вошла в дом, как будто отсутствовала всего несколько часов, а я прыгала позади неё, как щенок, увидевший хозяйку. Она вернулась по своему желанию, ни словом не обмолвившись о злобном Томе. И всё стало хорошо, как прежде.

Несколько дней всё шло хорошо. Она готовила, прибирала в доме, а мы не задавали ей никаких вопросов. Я только хотела забыть эти кошмарные дни и чтобы мы жили, как прежде. Но однажды она ушла снова, оставив горячий чай на столе, запах своих духов на подушке и записку отцу, что больше так не может. На этот раз в записке ни слова не было о том, что она вернётся.

Думаю, именно тогда у меня закрылось сердце, чтобы не проникла боль. Я не хотела больше стоять в ожидании у калитки. Возможно, я почувствовала, что она не собирается передумать и что теперь нам с братом Джоном предстоит самим заботиться о себе. Стало ясно, что полагаться нельзя уже было ни на неё, ни на кого–то ещё. Эти семена самостоятельности со временем проросли, окрепли и не дали мне заблудиться в джунглях взрослой жизни, которые отняли жизнь у многих моих друзей. Но в 10 лет у меня не было земли, в которую я могла бы их посеять. У меня не было ни малейшей идеи, как нам теперь жить без неё.

Для нас с Джоном всё это стало полнейшей неожиданностью, мы ничего не знали о прошлом нашей матери. Может быть тогда бы нам было легче с ней расстаться.

Первые мы, заслышав какие–то вопли наверху, выползли из нашей комнаты и, сидя на лестнице и дрожа, думали о нашем будущем. Кричали все — Лил, которую я по–прежнему звала мамой, отец и наш квартирант, Кон. Вообще–то его имя было Том, но все его знали как Конни.

Когда мы с Джоном были малышами, мы жили в центре Дерби. Лил нам была как чужая, одевала нас довольно неряшливо, но строго, считая себя нянькой двум малышам и беспомощному мужу, чьё ничего было вечной проблемой и неспособного добиться чего–нибудь в жизни. Наш дом стоял на пригорке, сзади к нему примыкали небольшие садики, а в стороне стояли туалеты и периодически приезжала машина их чистить. Оцинкованное корыто висело снаружи и когда нас мыли, его вносили на кухню, ставили напротив плиты и наполняли водой, согретой на огне. Сейчас это звучит, как если бы мы жили в нищете, сцены из жизни бедняков, показанные в сериалах Би–Би–Си, но для нас, живших в конце 40–х, это казалось вполне респектабельным образом жизни. К тому же отец был кем–то вроде инженера на заводе Роллс–Ройса.

Мы были поздними детьми у наших родителей, и это стало значительной помехой, когда мы пошли в школу. Лил было около пятидесяти, и если ко мне заходили одноклассники, мне приходилось говорить им, что это мои бабка с дедом.

По воскресеньям Лил готовила большой семейный обед, и её мать, брат и отчим приходили в дом № 7 по Вороньей улице, где я родилась. Дядя Джек, который был, по крайней мере, лет на 20 моложе Лил был добродушным, но недалёким человеком, его судьба полностью зависела от их матери, пока та не умерла. По семейной легенде с ним при рождении произошёл несчастный случай, ему не хватило кислорода, что сделало его несколько отличающимся от остальных, он вдруг начинал сильно и громко сопеть и задыхаться. Всегда была опасность, что это могло случиться вдали от дома, поэтому моя бабушка никому не разрешала уезжать из дома, и никто не осмеливался ей перечить. Она часто его навещала. Он работал на оружейном складе в Дерби и всегда носил пиджак и галстук, независимо от того, где он находился. Одной из его обязанностей было возить свою мать на машине. Их машины всегда носили причудливые имена, как например, «Скачущая Лена», но их нужно было поить даже чаще лошади.

Все кругом боялись моей бабушки, сверх–упрямая самоуверенность, скрещенная с невоздержанной речью, из–за которой мои племянница с племянником прозвали её Чёрной Наной. Когда я их впервые прижала к стенке и стала выпытывать у них, за что они так её, они сказали мне, что это из–за той чёрной шляпы, которую она всегда носила. Со временем они признались мне, что это из–за её характера и смуглой кожи.

Её родителями были румынские цыгане из Венгрии, и в характере Чёрной Наны и Лил было много цыганского. Одно время они были очень близки, подолгу засиживались на кухне за чашкой крепкого чая, обсуждая чтобы такого купить для нас, детей. Помню, как говорила им, что собираюсь выйти замуж за солдата и родить ему четверых детей. А они гадали мне по чайным листьям.

— Это автомобиль, — говорила Лил, всматриваясь в дно чашки.

— Нет, — без тени сомнения спорила Чёрная Нана, — это лошадь.

Для меня же это были просто слипшиеся на дне чашки чаинки, в которых я никогда ничего не могла разглядеть.

Их головы были забиты всякими суевериями, вроде «вычерчивания серебряной ложкой каких–то фигур на ладони» ради удачи или посещения гадалок и ясновидящих. Они часто меня брали с собой, когда отправлялись на встречу с медиумами в одном старом театре недалеко от Трокадеро в Дерби. Они покупали мне палочку лакрицы, чтобы я вела себя тихо, и пробирались со мной внутрь, посмотреть представление, где одна старая дама притворялась, что говорит с умершими.

Несмотря на то, что я была ещё маленьким ребёнком, мне всё это казалось полнейшей нелепостью, но я вела себя тихо. Они же всё это воспринимали всерьёз и обсуждали каждую реплику медиума.