Михаил Рыклин - Обреченный Икар. Красный Октябрь в семейной перспективе

Разговор заходит о кладбищах: «Какие там кладбища! У вольняшек, может, и были – а зэков кто же хоронил-то? Их кости разбросаны здесь везде».

Вдруг Жженов оживляется, входит в образ, говорит: «У меня тут есть рассказ, смешной!» – и начинает, как будто речь о пустяках, рассказывать на блатной фене… нечто ужасное. Зима 1942 года, прииск Верхний, Артист в бане у Липпкарта (этот банщик, ненавистный немец, несколько раз упоминается в «Саночках»). Работяги после смены в забое приносят в баню на горбу полузамерзшего «дубаря» [ «давшего дуба», умершего зэка. – М.Р. ], сбрасывают, как ледышку, с плеча прямо на пол. На просьбу отнести тело в зону отвечают трехэтажным матом и уходят. Два зэка начинают носить ведрами воду [значит, дело происходит после получения посылок, иначе на это не было бы сил. – М.Р. ], сажают полутруп в шайки ногами и руками. Вода в шайках превращается в лед, а сам «дубарь», которому в рот заливают чай, начинает чудовищно, «до слоновьих размеров», распухать (понятно, оттаивают замороженные конечности) и… вдруг, открыв глаза, изрекает: «За-ку-рить». «Ишь ты, он закурить захотел! Да мы сами два месяца не курили!» На этом кошмар не кончается: полутруп на глазах банщиков встает на ноги и, что-то бормоча себе под нос, пускается в пляс. Следующим утром Артист обнаруживает «трупик» в парилке завалившимся под полати, в куче говна. «Видно, хотел пойти опорожниться». Вызывают «лепилу» (врача), чтобы констатировать смерть. Потом Жженов с «урчком, воришкой» выносят «жмурика» за зону, ставят в сугроб, обряжают труп в бушлат, шапку, засовывают в рот папиросу. Видя возвращающихся с работы зэков, уркаган орет: «Ванька, Иван, закурить хочешь?» – «Ну в какой же бригаде, – радостно комментирует народный артист, – нет Ивана?» Курево на зоне – валюта, ценность, оно на дороге не валяется. И вот какой-то Иван уже бежит через сугробы закуривать и… видит ряженый труп. «Ой, батюшки!» – в ужасе восклицает он, поняв, что перед ним мертвец…

Номер удался: разыгравшие Ивана зэки (в том числе и будущий исполнитель роли графа Тульева) хохочут.

Да, я помню фразу из «Саночек»: «В ту зиму смерть стала привычным, не вызывающим никаких сострадательных эмоций явлением». Да, трупы выносили за зону и присыпали снегом до весны; сил копать могилы в вечной мерзлоте ни у кого не было.

В рассказе Шаламова «Ночью» два зэка обворовывают, оголяют труп, но чтобы вот так превращать «жмурика» в посмешище, в объект розыгрыша – нет, такого и в «Колымских рассказах» не припомню.

Главное, с каким выражением лица, смехом, прибаутками все это рассказывалось!

Сквозь этот (казалось бы, проходной, случайный) анекдот, рассказанный на «47-м километре» более чем через полвека, после того как они валили там лес с моим дедом, проступает иной, скрытый лик актера Жженова – любимца народа, КГБ, армии, МВД, выразителя положительного начала в советском человеке. Слушаешь такое – и всеми фибрами души чувствуешь: каким же жестким, прямо-таки стальным на самом деле был человек, которого не смогла сломать Колыма, какой ценой оплачена его не вызывающая сомнения гуманность, его право не играть, а быть.

И при публикации литературного наследия Жженов проявил присущую ему осторожность. Полное собрание его рассказов под названием «Прожитое» увидело свет поздно, в 2002 году, тиражом в десять тысяч экземпляров (не таким уж и большим, принимая во внимание культовый статус автора). Там, в рассказе «Клейменый», читаем: «…Фашизм – это гидра с несколькими головами. Отрубив голову германскому фашизму, мир избавился от Гитлера… На шестой части земли, в СССР, выстоял и торжествовал победу над соперником еще более жестокий, более человеконенавистнический фашизм – фашизм сталинский, коммунистический! [курсив мой. – М.Р. ]» [366]. Вы не ослышались: да, сталинский фашизм, на взгляд бывшего колымского зэка, был хуже (и, конечно, долговечней) гитлеровского. Мысль, прямо скажем, неожиданная в устах того, кто всю жизнь, насаждая положительное начало, играл суровых, но гуманных советских генералов, чекистов, командиров экипажей.

Жженов не оговорился. Свою оценку он повторяет в интервью «Известиям», данном за несколько месяцев до смерти: «Вы знаете, между нацистским режимом в Германии и нашим большевизмом есть связь. Наверное, произвол и там был, но такого дикого произвола, как в России… Мне даже не верится, что в Германии так было. Может быть, там как-то изощреннее душили, но каким-то иным, европейским, цивилизованным способом, не так, как у нас» [367]. Тому, как душили «у нас», Жженова, опытного зэка, прошедшего пыточный «конвейер» на «Шпалерке», «дезинтерийный» этап, лесоповал, золото и ад на Верхнем, учить было не надо.

Так что ядро жизненной философии актера – познать человека до конца невозможно, добро всегда делается из зла – применимо не только к его героям, но еще больше к нему самому.

В отличие от Жженова, его «лучший друг» Сергей Чаплин был всей своей жизнью, семейными узами связан с Октябрьской революцией, с ее обещанием всеобщего освобождения. Для него арест, допросы, пытки, этап, лагерь мерялись этой мерой, виделись на этом фоне чудовищным кощунством, крахом всей жизни. Таких людей на Колыме было немало. Но времена, когда одна из заключенных могла озаглавить свое письмо генералу Никишову «Губернатору Колымы от заключенного, большевика-ленинца Нушик Захарьян», прошли [368]. Шаламов рассказывает, как зимой 1937 – 1938 годов их, «троцкистов», целыми бригадами угоняли в следственную тюрьму, на Серпантинку, там расстреливали. Берзин, Журавлев, Чаплин, приговоренные к расстрелу в Усть-Омчуге в 1941 году за террористические намерения, – последние из этих могикан. Они не хуже других «постигли законы лагеря», но жить в соответствии с принципом «умри ты сегодня, а я завтра» не позволяла их вера. Жженов понимал: «Не каждый очутившийся во власти ГУЛАГа считал возможным принять жесткие правила игры, предложенные лагерным “катехизисом”…» [369]

Он получил все возможные награды. В Челябинске ему – единственному из советских актеров – при жизни воздвигли памятник («Удовольствия мне это не доставило – до сих пор неловко»). С 90-летием президент Путин поздравил юбиляра в Белой гостиной Кремля. Обещал прочитать подаренную ему книгу «Прожитое». Первый фильм о резиденте Тульеве вышел на экраны, когда Путину исполнилось шестнадцать лет, и он пришел в ленинградский КГБ предложить свои услуги; а когда в прокат выпустили последнюю серию, нынешний президент уже работал по линии КГБ в Дрездене.

После смерти Жженова в Москве, на доме, в котором он жил, появилась мемориальная доска; на его могиле на Новодевичьем кладбище в 2009 году на деньги поклонников актеру поставили памятник; в марте 2015 года торжественно отметили столетие со дня его рождения.