Михаил Рыклин - Обреченный Икар. Красный Октябрь в семейной перспективе

Возвратившись из эвакуации в 1946 году, наша семья – ее после ареста деда выселили из более светлой и просторной квартиры – получила квартиру на 3-й линии Васильевского острова, между Средним и Малым проспектами, в доме-колодце (Петербург застраивался ими во второй половине девятнадцатого – начале двадцатого века; их ранние образцы попали в романы Достоевского). На наш первый этаж скупое ленинградское солнце заглядывало разве что на закате, и то на несколько минут, не больше. Во дворе стояли поленницы дров; за каждой квартирой был закреплен подвал, дровами из которого жильцы отапливались зимой. Вход был прямо в кухню, из нее дверь вела в большую комнату, обставленную старой, мрачноватой, разностильной мебелью и служившую гостиной, спальней и кабинетом, где бабушка, учительница литературы, проверяла бесконечные сочинения своих учеников. Здесь же стояло чудо тогдашней техники – телевизор «Авангард» с линзой, немного увеличивавшей его крошечный экран. В другую комнату-пенал из кухни вел узкий коридор. В ней были печь, кровать и рабочий стол, заваленный кастетами, ножами, заточенными гвоздями, самодельными пистолетами, конфискованными моим дядей Сережей, работавшим тогда в уголовном розыске. Была еще крошечная комнатка на возвышении (чтобы в нее попасть, надо было не забыть преодолеть две ступеньки), где мы мыли руки холодной водой. Ванные и горячая вода появились позже, при Хрущеве.

В этой квартире мы встречали 1957 год. Сидели за столом с салатом оливье, сыром, шпротами, колбасой, другими советскими яствами. Провожали год ХХ съезда партии, на котором Хрущев выступил с тайной речью о культе личности, и дядя Сережа, подвыпив, произнес тост, где Сталин упоминался в каком-то непочтительном контексте. Старый друг деда, дядя Степа Антонов, не дослушав, побагровел, встал, обозвал его мальчишкой, у которого еще молоко на губах не обсохло, а он имеет наглость говорить в таком тоне о человеке, благодаря которому мы построили социализм и одержали великую победу!

Повисло неловкое молчание.

Дядя Степа, директор парфюмерной фабрики, сам был жертвой культа личности, недавно возвратился из ГУЛАГа, был реабилитирован и вот теперь, несмотря ни на что, с пылом защищает собственного палача.

Уже тогда стало ясно, что у Сталина кроме миллионов соучастников, сообщников и просто выдвинувшихся при нем, обойденных репрессиями людей есть немало сторонников из числа жертв. И никакие тайные речи новых вождей их убеждений изменить не в силах.

Утро 12 апреля 1961 года, средняя школа на Васильевском острове, в Ленинграде, я – ученик шестого класса.

После урока русского языка, который провела моя бабушка Вера Михайловна Чаплина (по совместительству завуч школы), меня неожиданно вызвали к директору. Думал, нажаловался географ, с которым я поругался на вчерашнем уроке.

Но войдя в кабинет, увидел на директорском столе объемистый темно-синий том с закладкой посередине. При виде меня осанистый седоватый человек, историк – обычно он появлялся в классе, когда надо было кого-то отчитать, – раскрыл книгу на заложенной странице и стал непривычно торжественным тоном говорить, что в Советской энциклопедии (стало понятно, что за том он только что раскрыл) появилась статья о Николае Павловиче Чаплине – дяде моей матери, комсомольском вожде 20-х годов, генеральном секретаре ЦК ВЛКСМ, кандидате в члены ЦК, члене ЦИК и ВЦИК. Пару фраз он, как историк, думаю, добавил от себя, сказав, что Николай Чаплин знал Ленина, Дзержинского, Луначарского, дружил с Кировым и Крупской. Прозвучало и имя Александра Чаплина, старшего брата Николая – также крупного партийного деятеля 20-х годов.

Сталин – понятное дело, на дворе стояли хрущевские времена, только что прошел XXI съезд КПСС с очередной критикой культа личности – упомянут не был, как и то обстоятельство, что в сентябре 1938 года Николай Чаплин был расстрелян как «враг народа».

Потом, привычно пожурив за не лучшие оценки и неважное поведение, директор уже начал было призывать меня быть достойным семьи, внесшей большой вклад в победу Великой Октябрьской социалистической революции, но… так и не договорил.

В кабинете вдруг ожил громкоговоритель: сначала угрожающе заскрипел, а потом из него полился голос, автоматически приводивший в священный трепет любого советского человека. Это был «государственный» голос Юрия Левитана, звучавший очень редко, по особо торжественным случаям, голос-институт, объявивший о начале и конце Великой Отечественной войны. Но ожидание катастрофы на этот раз продлилось не больше нескольких секунд; голос оттаял, стал журчать в непривычной поздравляющей всех, ликующей тональности: ракета-носитель вывела на орбиту космический корабль «Восток» с первым космонавтом Земли Юрием Гагариным на борту.

Директору было уже не до меня, не до статьи в Советской энциклопедии – он бросился собирать всех на линейку, посвященную эпохальному событию. После линейки всех распустили по домам, но нам было не до того.

На улицах царило ликование, незнакомые люди обнимались, плакали, в глубине питерских домов-колодцев накрывали столы, из динамиков лилась трансляция с Красной площади, майор Гагарин из космоса приветствовал «дорогих соотечественников». Везде группы энтузиастов с плакатами: «Юрий – герой!», «Ура Белке, Стрелке и Гагарину!», «Все в космос!», «Мы в космосе! Ура!».

Страна, где на официальных праздниках было принято изображать ликование, на этот раз действительно ликовала, и это казалось чем-то совершенно нереальным, сном, от которого не хотелось пробуждаться.

В моей памяти навсегда переплелись два события, на самом деле слабо связанные между собой, просто совпавшие во времени: возвращение на советский Олимп репрессированной, буквально разгромленной при Сталине семьи Чаплиных и триумфальный полет первого космонавта Юрия Гагарина.

К 1965 году мой отец, военный врач, демобилизовался, наша семья возвратилась в Москву. Я поступил на философский факультет МГУ, занимался историей философии, эстетикой.

Бывал у Марии Павловны Чаплиной, сестры деда, врача-психиатра. Она раскладывала фотографии любимых рано погибших братьев Николая и Сергея, рассказывала, какими они были красивыми, жизнерадостными, музыкальными. Работа траура только начиналась. Попытки говорить с ней об «обратной стороне Луны», о той грани Красного Октября, которая большевиками была вытеснена, грани, за которой пролилось столько крови, было совершено столько несправедливости, испытано горя, ни к чему не приводили, натыкались на упорное молчание, немую обиду. Это не было банальным запирательством: она и другие родственники настолько отождествились с ролью жертв, что говорить о том, какую роль наша семья сыграла в возвышении Сталина, было выше их сил. Стало ясно: если педалировать табуированную тему, мне просто откажут от дома. (Немцы моего поколения сталкивались с подобным обетом молчания при попытках расспросить родственников об их роли и месте в Третьем рейхе; в этом «молчании ягнят» кроется одна из причин студенческих протестов конца шестидесятых годов.)