Георгий Шонин - Самые первые

— Я готов!

— Тогда ждите вызова в Москву. Желаем удачи!

Я шел к себе в гостиницу, пытаясь оценить все происшедшее со мной. Мои представления о космосе, о полетах на космических кораблях были почерпнуты из фантастической литературы. И вот эта фантастика становится вдруг явью, и мне, 24-летнему летчику Северного флота, предлагают принять в этом самое непосредственное участие! Да, здесь было от чего голове пойти кругом…

К вечеру узнал, что многие из тех, кто был на второй беседе, не получили приглашения на отборочную медкомиссию. Некоторые по разным личным соображениям отказались от предложения работать на новой технике, и нас осталось только шестеро.

Первыми в Москву уехали Юрий Гагарин и еще трое ребят. Мы с Володей Вязовкиным остались одни. Порой мы сомневались: вызовут ли, не забудут? А если и вызовут, то какой будет эта комиссия — строгой или не очень? Вопросов множество, а ответов нет. Одни домыслы, предположения.

Но вот из Москвы вернулся мой старый (еще с училища) друг Алик Разумов. «Забраковали. Не прошел. Допуск к полетам на самолетах без ограничений, а вот „туда“ не подхожу». Он привез с собой первую информацию о программе медицинского отбора и о его первых результатах. Рассказ Алика заставил насторожиться.

Через некоторое время прилетели еще двое. По их унылым физиономиям можно было догадаться, что и они вернулись ни с чем. Мы с Володей уже стали подумывать: может, нам и ехать не стоит? Но тут, наконец, возвращается Юрий. И по широкой улыбке, которой он еще издали встретил меня, я понял: прошел! Мы договорились вечером встретиться, и Юрий все по порядку, не торопясь, расскажет.

Несмотря на то, что я уже два года прослужил на Севере и давно знал Юрия, домой к нему попал впервые. Наша холостяцкая община жила единой семьей, и визиты к «женатикам» почему-то не пользовались популярностью. Там дети, нельзя громко разговаривать, курить… Поэтому для «мужских разговоров» мы обычно собирались в гостинице — холостяцкий быт попроще. Но теперь случай особенный.

Я вошел, осмотрелся. Обстановка более чем скромная и ненамного отличалась от той, которой располагали мы, холостяки. Юрий представил меня своей жене Валентине — застенчивой молодой женщине.

— А это мое потомство, — указал он на годовалую девчушку, стоявшую на диване и для устойчивости прижавшуюся к его спинке.

Юра подошел к дочке, взял ее за ступни ножек и потянул на себя. Девочка плюхнулась и залилась громким смехом.

— Знакомьтесь, Елена Гагарина! — торжественно произнес радостный отец.

Мне не терпелось начать разговор, а он все возился с дочкой. Я ждал. Но вот Валя пригласила нас к столу. Во время ужина Юрий начал свое необычное и очень долгожданное для меня и для Вали повествование о том, что ему пришлось узнать, испытать и пережить в Москве.

После рассказа о каком-либо сложном исследовании, видя, как «скисает» мое лицо, он подбадривал:

— Да ты не робей, Жора! Это только на первый взгляд все кажется страшным и сложным. Не боги горшки обжигают. Ты пройдешь, я уверен!

Говорил Юра подробно, не упуская деталей. Время от времени прерывался, брал Леночку на руки, подкидывал ее в воздух, делал ей «козу», от чего оба они заразительно смеялись. Валя с улыбкой наблюдала за ними. По всему чувствовалось, что это привычно, они любят такие минуты и дорожат ими. Поэтому я сидел молча, боясь чем-нибудь напомнить о себе. На душе у меня было как-то по-особенному тепло и радостно. Что-то необычное и новое открылось мне. И впервые в жизни моя вера в надежность и рациональность холостяцкого быта была поколеблена.

Ушел я от Гагариных за полночь. Медленно брел к себе в гостиницу по уснувшей, занесенной снегом улице. Я вдруг почувствовал себя спокойнее, так как уже знал, что ждет меня в Москве, в госпитале. И думал уже о результате, и о результате положительном. Мне очень хотелось быть среди тех ребят, о которых рассказывал сегодня Юрий и к которым отныне он принадлежал сам.

Меня вызвали в Москву только к концу ноября. Я мигом собрался, оформил документы, наскоро попрощался с друзьями и вот уже сижу в вагоне поезда. Вокруг обычное дорожное возбуждение: кто-то занял не свое место, кто-то забыл чемодан в буфете вокзала; с преувеличенной радостью обнимаются встретившиеся знакомые, капризничает и отказывается кушать «за бабушку» ребенок.

Мне много пришлось поездить, и я люблю наблюдать за вагонной суетой. А вот сейчас не до нее. Подсаживаюсь к окну. За окном суровое Заполярье: скованные льдом озера, голые бело-серые сопки, пустынные низины, чахлая растительность, которая едва пробивается через слой снега, лохмы туч стелются над самой землей. Знакомая, тысячи раз виденная и с земли, и с неба картина. Смотреть на это зимнее однообразие не хочется, и я достаю из портфеля старенький томик военной лирики Константина Симонова. Я люблю его стихи еще со спецшколы. Они мне настолько близки и понятны, что порой кажется, будто я вместе с поэтом прошагал долгие годы войны, был с ним и «под похожей на Мадрид Одессой», и «в Констанце под черной румынской водой, под Вязьмой на синем ночном полустанке, в Мурманске под белой Полярной звездой». Наугад открываю томик:

И вновь передо мной встает образ симоновского механика — самого преданного и верного друга пилотов, парня в промасленном комбинезоне, крестом стоящего в степи и чутко слушающего небо.

Но сегодня не читается, и, закинув руки за голову, ложусь на полку. Мерно покачивается вагон, вздрагивая на стыках, медленно, словно из тумана, одно за другим наплывают воспоминания. В предчувствии скорых и серьезных изменений в судьбе передо мной проходит вся моя жизнь.

Детство… Было ли оно у меня?

Родился я в августе 1935 года в городе Ровеньки Ворошиловградской области и прожил там с родителями около четырех лет. Вспоминается старик-портной (я часами мог простаивать у его швейной машинки), его жена, добрая и тихая старушка, всегда чем-нибудь меня угощала. У них снимал квартиру мой отец, служивший в фельдсвязи.

Давно это было. Но память сохранила все.

Однажды, когда мама занималась стиркой, мы с братом Олегом, который только начал ходить, вертелись возле чана с водой. Я не уследил, каким образом Олег попал в этот чан, и, увидев подошвы его туфелек над водой, выскочил на крыльцо и испуганно закричал:

— Мама, мама! Там Алик… — а дальше слов не хватило.

Мама вбежала в комнату, вытащила брата и послала меня за бабушкой. Когда я ворвался к ней, та по обыкновению сунула мне большой кусок пирога. И я, забыв, что мама бьется над посиневшим братом, стал есть пирог и смотреть на швейную машинку. Очнулся только тогда, когда вбежала мама с Олегом на руках и, отвесив мне первую в моей жизни оплеуху, захлопотала с бабушкой над братом.