Георгий Шонин - Самые первые

Помню радость от подарков, наши семейные праздники, румяный и удивительно вкусный пирог на день рождения и поздравления взрослых.

Но вот наступило тяжелое время. Отцу пришлось оставить службу в НКВД и уехать на Север строить Кольскую ГЭС. Мог ли он тогда представить себе, что спустя двадцать лет (каких лет!) его сын будет летать в этом небе и что эта Кольская ГЭС да пожелтевшая его фотография будут единственной для меня памятью о нем.

Изредка отец навещал нас у бабушки в Балте, куда мы переехали из Ровеньков. Я очень любил, когда он приезжал. Утром все большое семейство во главе с бабушкой уходило на фабрику, и мы с отцом оставались одни. В доме было тихо, мерно тикали ходики, и мы, присев на корточки и прижавшись спинами к теплой печи, вели длинные мужские беседы. А с какой радостью я выполнял его «важные поручения» — бегал в лавку за спичками и папиросами.

Семья собиралась лишь за обедом и по вечерам. Взрослые подолгу тревожно разговаривали, все чаще упоминая слово «война». Настал день, когда она коснулась и нашей семьи. В доме остались одни женщины. Мужчины ушли на фронт.

Лишь спустя четыре года домой вернулся только один — младший мамин брат, дядя Миша, раненный в ногу разрывной пулей в боях на Балатоне.

Когда фронт стал приближаться к нашему городку, мы засобирались в дорогу на восток, вслед за беженцами, которые день и ночь тянулись через город. Транспорта никакого не было, и все шли пешком. Бабушка с Олегом на руках, мама с родившейся недавно сестрой Жанной, младшая сестра мамы — Таня — и я. Над нами часто появлялись фашистские самолеты. Они на бреющем полете проносились над толпами беженцев, едва не задевая винтами людей, сея среди них панику и ужас.

Мне навсегда запомнилось: воющий мотор над головой, бьющие по щекам стебли кукурузы, желание превратиться в песчинку, в букашку, спрятаться, забиться в какую-нибудь щель, чтобы не видеть, не слышать вражескую ревущую машину, кричащих, обезумевших людей. Это мое воспоминание из детства заслонило все остальное, что могли воспринять мозг и сознание шестилетнего мальчишки.

Далеко уйти не удалось. Война догнала нас.

Путь на восток оказался закрыт. Оставалось одно — возвращаться домой. Тогда мы и не думали, что это надолго, на три года оккупации. Трудное было время. Чем безнадежнее для оккупантов складывались дела на фронте, тем хуже они относились к местному населению. То начинались облавы на молодых парней и девушек, чтобы отправить их в Германию, то прочесывались улицы и дома в поисках партизан, то сгоняли и уводили куда-то евреев. Расстрелы, виселицы… В те тревожные дни бабушка прятала в доме еврейскую семью, своих друзей по фабрике.

Не пересказать всего, что было в те годы, месяцы, дни.

Они тянулись мучительно долго. Но за ними шла надежда. Большая и светлая. Волна войны уже покатилась назад.

Когда фронт вплотную подошел к городу, стало совсем туго. Все улицы и сады запрудили немецкие бронемашины, танки, самоходные орудия. Непригодную военную технику тут же сжигали, вызывая пожары в городе. Жителей выгнали из домов, и они ютились в сараях и погребах, боясь хоть чем-то выказать свое существование. Но слух, что наши уже на подступах к городу, просачивался во все щели, подвалы и сараи. Скоро этот слух получил реальное подтверждение: по орудийной канонаде можно было догадаться, что за городом идет тяжелый бой.

Наступило долгожданное апрельское утро. Над городом повисла какая-то тягостная тишина. Не было слышно привычного лая собак, скрипа подвод, топота кованых сапог — еще ночью куда-то исчезли солдаты, жившие в нашей хате. Городок притаился и замер. В доме все прильнули к окнам. И вдруг видим, как по садам бесшумно, небольшими группками перебегают вооруженные люди. Еще не различая ни лиц, ни формы, мы сердцем поняли: «Наши!» И высыпали из домов навстречу бойцам. Бабушка и мама повисли на плечах забежавшего в наш двор усатого старшины. Они плакали от счастья. Глядя на них, плакали и мы, дети. Растроганный старшина снял свой вещевой мешок, вытащил несколько кусков сахару и отдал нам.

Жизнь стала налаживаться. Открылись школы, и мы, детвора, отправились на занятия, хотя учиться оставалось всего один месяц. Но зато осенью меня сразу определили во второй класс, так как читать и писать я уже умел.

Нелегкими были послевоенные годы. Разруха, нехватка рабочих рук, неурожай. Самое трудное время — весна: ни есть, ни сеять почти нечего. И только когда начинали зеленеть бабушкины грядки, становилось немного легче.

На заводах пустовали рабочие места, простаивали станки. На смену отцам пришли сыновья, совсем еще мальчишки, неумелые, хрупкие, плохо одетые. Чтобы их обучить, открыли ремесленные училища, куда принимали после четвертого класса. Многим пришлось оставить школу. Уходили, чтобы не быть дома лишним ртом. Я продержался в школе до окончания семилетки. И потом мы со школьным другом Степаном Юровым отправились попытать счастья в Одесскую школу ВВС.

Солнечным июльским утром я стоял на тихом перекрестке Молдаванки. Так называется один из известнейших районов Одессы. В руках у меня сколоченный дядей Мишей фанерный чемоданчик и одолженный у дальнего родственника старенький пиджачок, во внутреннем кармане которого комсомольский билет, свидетельство о рождении, табель успеваемости за 7-й класс и деньги на обратную дорогу. Напротив большое серое здание. Левое его крыло разрушено прямым попаданием бомбы. Пять лет прошло после войны, а красавица Одесса еще не залечила все свои раны. На воротах небольшая табличка: «Одесская спецшкола ВВС».

Через проходную, мимо очень важного часового, который даже в высокой фуражке с «крабом» казался вдвое короче своей винтовки, прохожу в просторный двор. Справа, в тени акаций, стоят два самолета: Ла-5 и «горбатый» Ил-2. Несмотря на ранний час, урок «летного мастерства» в полном разгаре. В кабинах самолетов с важным видом сидят «ветераны». А на плоскостях, вдоль фюзеляжей расположились такие же, как и я, худые, лопоухие салажата. Занятие прерывается сигналом трубы. Начинается проза жизни — нас приглашают на экзамены. Конкурса особого нет, так как абитуриенты в основном ребята, потерявшие отцов, воспитанники войсковых частей и детдомов, выходцы из многодетных семей.

Все решала медицинская комиссия. У себя дома, в Балте, я прошел ее без замечаний. Но здесь одесских гарнизонных врачей я поставил в затруднительное положение. Председатель, полный седой подполковник, долго молча рассматривал то мою медицинскую карточку, то меня самого. Затем сказал:

— Да, богатырь… Рост — сто сорок девять, вес — тридцать девять. Ты бы, брат, ехал домой да подкормился годок. А потом мы тебя примем, так как к здоровью твоему у нас претензий нет.