Георгий Шонин - Самые первые

И вот снова весна. Весна 1956 года. Последние государственные экзамены. Теорию сдаю на «отлично». Попадаю к Норкину в «дворцовый полк». Полк так окрестили шутники, потому что базировался он прямо при училище, в городе. Впереди контрольные полеты.

В группе инструктора Шульги нас четверо. С одним из этих парней, Олегом Разумовым, меня связывает крепкая мужская дружба. У нас сходные судьбы: оба потеряли на войне отцов и воспитывались в основном бабушками, добрыми и снисходительными к мальчишеским проказам. У нас все общее. Небольшое денежное содержание идет в один котел, а оттуда уже выделяются суммы на покрытие всяких расходов, покупку различной бытовой мелочи, праздничные подарки родным.

Всюду мы были вместе: на аэродроме, в классе, на спортивной площадке, в увольнении. Эта привязанность осталась до сих пор, несмотря на то, что через несколько лет судьба заставила нас шагать разными дорогами.

Близилась осень. Мы чувствовали себя почти офицерами: учеба подходила к концу, с каждого из нас уже сняли мерку для пошива офицерского обмундирования. Но сезон выдался дождливый. Аэродромы залило, и нам пришлось «кочевать» по всей Кубани, чтобы урвать погоду для полетов. Тоскливое ожидание, «пустые» дни, длительные перекуры у синоптической карты…

Экзамены по летной подготовке мы сдавали не в октябре, как обычно, а в конце декабря. Выпустили нас в начале февраля 1957 года.

Большой спортивный зал училища. Мы стоим, выстроившись поэскадрильно. Перед нами длинные столы, на которых горками лежат кортики и дипломы. На наших плечах самая что ни на есть затасканная форма. Это нас так приодели матросы батальона обслуживания и мотористы, выменяв свою промасленную робу на нашу, курсантскую. Затаив дыхание слушаем приказ о присвоении нам офицерского звания.

Волнуюсь. В голову приходит шальная мысль: «А вдруг в списке нет?» Но вот кортик и диплом у меня в руках, и я уже не могу дождаться, когда нас отпустят в кубрики, где на кроватях разложены наши парадные формы — лейтенантов авиации Военно-Морского Флота.

Наконец сломя голову бежим в кубрики. Быстро переодеваемся и… не узнаем друг друга! Неужели все так просто, так легко: три минуты — и курсант превращается в офицера. О том, что ради этих минут были затрачены годы напряженного труда, в этот момент как-то не думалось.

И снова построение в спортзале. Мы несколько смущены и поминутно поглядываем на свои погоны и звездочки. Взрослые дети — такими, наверное, мы казались со стороны снисходительно улыбающимся членам Государственной комиссии. Торжественно и строго в зале. Нас поздравляют и зачитывают приказ о распределении по флотам.

Помню, как мы подолгу спорили, обсуждали, где лучше служить. Каждый флот имел своих поклонников и противников. Черноморский — идеальные метеорологические условия. Это позволит быстро войти в строй, но зато пройдет немало времени, пока приобретешь опыт полетов в «сложняке». Северный — антипод юга. Здесь можно долго просидеть, «ожидая у моря погоды» для того, чтобы перестать считаться «молодым», но, войдя в строй, быстро приобретешь опыт полетов в самых сложных условиях, станешь настоящим летчиком. На Тихоокеанском — романтика.

Долго и основательно совещались с Аликом, взвешивали все «за» и «против». В конце концов выбрали Балтику. Поэтому с волнением жду, когда назовут мою фамилию: куда-то забросит меня судьба? В списке получивших назначение на Черноморский флот меня не оказалось, на Тихоокеанский — тоже нет, Северный — нет, Балтийский — ура! Мое желание служить на Краснознаменном Балтийском флоте было удовлетворено!

Последние трогательные минуты, минуты прощания с училищем. Подойдя к знамени — нашей святыне, став на одно колено, целую его угол. И хотя об этом дне мы мечтали долгие годы, нам делается не по себе, к горлу подкатывает комок: ведь мы прощались не только со своим училищем, но и с юностью.

Прибыв к месту службы, мы, молодые летчики, уже на следующий день сидели в классах и готовились к сдаче зачетов, чтобы получить допуск к полетам. Я попал в звено к капитану Литвинскому.

Новый командир располагал к себе. Его спокойные и уверенные манеры, умение вести объяснение конкретно и четко импонировали нам. Когда на стоянке или в курилке Литвинский что-либо рассказывал, послушать его приходили ребята и из других звеньев. И то, что нашего командира любили и уважали в полку, вызывало чувство гордости и желание не подвести Литвинского ни в чем.

Никогда не забуду один полет, который мы выполняли с Литвинским. Наши самолеты шли по маршруту. Погода портилась. Начала развиваться мощная кучевка. После второго поворотного пункта нижняя кромка облаков стала опускаться, прижимая нас к земле. Выход был один — подняться над облаками. Но на какой высоте они кончаются? Литвинский — опытный летчик, я новичок, в сложных условиях еще не летал. Как в этом случае поступить?

— Я — четыреста двадцать шестой, — иду парой после второго, нижняя кромка понижается. Разрешите выйти за верхнюю, — слышу в наушниках голос ведущего.

— Добро, — отвечает руководитель полетов.

Я уже приготовился отвернуть вправо на десять градусов, чтобы одиночно пробивать облака, но голос командира упредил это решение:

— Стать ближе, четыреста двадцать седьмой.

Я любил групповые полеты и умел неплохо держаться в строю, но то были полеты в простых метеоусловиях. А сейчас… Я подошел к Литвинскому поближе и стал крыло в крыло. Теперь только это крыло да приборная доска были предметом всего моего внимания.

Самолеты перешли в набор высоты. Две тысячи пятьсот, три тысячи… отсчитывает высотомер. Просветов не видно, облака делаются плотнее, гуще. Четыре тысячи, пять тысяч… Такое впечатление, будто наступили сумерки. И мне вдруг начинает казаться, что самолет кренит в правую сторону. «Делаем поворот вправо», — подумал я и взглянул на навигационные приборы. Но что это? Авиагоризонт показывает, что мы идем с набором высоты без какого-либо крена, по прямой. Смотрю на другие приборы — указатель курса, указатель поворота скольжения… Но и они не показывают крена.

На эти сомнения ушло не более секунды. Одной секунды! Но и за это время интервал между самолетами увеличился, и истребитель Литвинского стал еле просматриваться, так что я едва не потерял своего ведущего.

«Не отвлекайся!» — командую сам себе и опять вплотную подхожу к Литвинскому.

Самолеты набирают высоту: шесть тысяч… семь тысяч метров. И снова сплошной туман. Густой, липкий. Я бегло гляжу по сторонам, и мне вдруг отчетливо представляется, что я уже на спине, что мы летим вниз головой. Смотрю на приборы, чтобы убедиться, что ничего не изменилось и мы продолжаем набирать высоту с прежним курсом. Но для этого надо очень поверить приборам.