Алексей Богдаев - Кинжальный огонь [Рассказы]

Сообщаю вам, что немецко-фашистские войска отходят на всех направлениях нашего фронта. Требую проявлять высокую бдительность, так как могут быть диверсии и предательства местных националистов.

После выступления генерала зачитали приказ, в котором сказано, что полевой военный трибунал не будет церемониться с теми военнослужащими, кто нарушит приказ и посмеет грабить, обижать, оскорблять честь и достоинство братского польского народа.

Митинг окончен. Толпа поднялась, засуетилась, загудела. Раздались различные команды… Начались штабные дела по распределению прибывшего пополнения по частям и размещению людей в «штальбараках». Целый день длилась эта процедура.

Анатолий Иваньков и Алексей Галерин попали в один полк, только в разные батальоны.

Куда движется третий батальон стрелкового полка известно было только командованию. Офицеры ничего не объясняли. Солдаты шли и шли, не понимая манёвра и замысла операций. Помнили одно — шли на запад и всегда во всеоружии. Немецко-фашистские войска отходили, а наши войска наступали им на пятки. Опасность подстерегала всюду и днём, и ночью. Преследование противника по неведомым дорогам обнажало преступные деяния коварного врага. Повсюду видны поваленные опоры, порванные провода, сгоревшие дома. Все мосты взорваны. Вонь от погибших коров и лошадей коробила душу. Удручающая картина наводила тоску, но постепенно становилась привычной.

Алексей Галерин и Анатолий Иваньков могли видеться только днём, когда батальон отдыхал от ночного марша. И на этот раз друзья использовали такую возможность, чтобы встретиться, обмолвиться словцом. Анатолий запальчиво рассказывал Лёшке о том, что ночью их первый батальон прошёл по горящей деревне. Поляки бежали раздетые, обезумевшие от страха и что-то кричали. Сначала никто ничего не понимал: боёв не было, фрицы давно ушли, а деревня вдруг запылала. Оказалось, фашисты оставляли в деревнях и на хуторах тайных агентов-факельщиков, которые при подходе наших войск поджигали сразу все дома и сараи. Дворы горели, а поджигатели драпали…

Лёшка слушал своего земляка и тихо в сердцах шептал:

— Какая гнусная провокация! Это диверсия! Теперь поляки будут думать, что это мы сжигаем их деревни.

— В том-то и дело! Фашисты этого и хотят!

— Трудно нам придётся, если Польша не поймёт и пойдёт против нас. А ведь мы несём ей освобождение.

— Немцы мстят нам за своё поражение. Хотят отыграться на поляках.

— Причём здесь люди? Они совсем не виноваты…

— Ну, мне пора, Лёша! Бувай, я побежал! — Анатолий пожал Лёшке руку и посмотрел в глаза.

Земляки расстались с надеждой снова увидеться. Галерин следил за другом, пока фигурка Тольки не затерялась среди солдат.

Командование приняло контрмеры против поджогов: по маршруту движения скрыто выдвигались вперёд засады — «секреты». Они перекрывали отход диверсантам-факельщикам. Поджогов поубавилось, но провокации продолжались. Известно, как фашисты готовили взрыв Кракова, уничтожение Варшавы, Познани и других городов. На путях отхода они повсеместно устраивали заграждения, мины-сюрпризы, ловушки.

— Во, ребята, шмайссер новенький валяется, — обрадовался находке неосторожный солдат. Схватил автомат, а под ним мина, чека к автомату привязана.

Поднял, чеку выдернул — взрыв! Открыл дверь — взрыв! В одном доме пусто было. В спальне старик мертвый в кресле сидел:

— Ребята, назад, здесь никого, на выход! — крикнул один, а другой в это время комод открыл, там мина стояла. Взрыв!.. Сколько солдат подорвалось на минах. Была такая «шпринг» — «лягушка» с двумя усиками. Чуть заденешь — сначала из земли выскочит, потом разрывается. Внутри двести сорок сплющенных шариков. Как даст картечью — многим доставалось. Историки подсчитали: в Польше погибло более шестисот тысяч наших солдат и офицеров. Ни в одной стране Европы при разгроме фашистов столько жертв не было…

Перед каждым ночным маршем солдат опрашивали, все ли в порядке с одеждой, обувью, снаряжением. Проверяли исправность оружия. Если что не в порядке — тут же заменяли. Сержант Галерин опросил свое отделение, но жалоб не поступило. Предложил солдатам подойти к ротной повозке и заменить, что нужно. Себе он выбрал легкие ботинки немецкого производства. Трофейные, конечно. Кожаная подошва, блестящий хромовый верх и удобные застежки-крючки соблазнили его. Он примерил с портянкой, затянул шнурки, закрутил обмотки: будет легко, удобно в пути. Свои же «скороходы» на резине сдал ездовому-каптенармусу Дахно.

Еще было светло, но уже готовились в путь. К сержанту Галерину подошел усатый Чуркин, пулеметчик, и спросил командира:

— Как быть с пулеметом, сержант? Сорок километров на плечах ночью очень утомительно. Разреши пулемет обуть?

Галерин не понял значения слов «пулемет обуть», но спрашивать не стал, что это значит. Он проникся уважением к Чуркину еще в вагоне, доверял ему:

— Давай, как лучше!

Через несколько минут сержант увидел, как трое пулеметчиков раздирают старую телогрейку и кусками обматывают катки станкача. Озадаченный, он подошел к солдатам:

— Скоро начнем двигаться, а вы пулемет собрали, да еще щит поставили?

— Так ты же разрешил «обуть Максима», чтобы колеса о бетонку не стучали!

— Я понял! Вы хотите пулемет катить? А другие тоже катить будут?

— Другие о нас не позаботятся! Мы придумали, а они пусть пример берут! — улыбнулся в усы Чуркин.

— Добро! Я доложу командиру взвода о вашей находчивости.

Сержант Галерин понимал, что собранный пулемет легче катить на катках, чем нести на плечах в разобранном виде. Да и к бою он всегда готов! Это же солдатская смекалка! Однако, он понял и то, что пошел у солдат на поводу, разрешил то, что запрещено.

Пулеметчики надежно обмотали колеса ветошью, аккуратно закрутили верёвками. Стучать не будут! Видно было, что они довольны своей работой.

— Воды налейте в кожух, да смотрите, чтобы грязь в замок не попала, зачехлите его, — распорядился сержант. Но Чуркин и так знал, что нужно делать пулемётчику.

— Есть! — сказал Чуркин. — Будет сделано!

Галерин сел на бревно и стал протирать свой автомат. Он стеснялся Чуркина, преклонялся перед его мудростью, сообразительностью, поэтому самокритично осуждал себя: «Какой же я еще неопытный; солдаты меня учат, подсказывают. Но ведь у них тоже башка есть на плечах. Они придумали, спросили разрешения, что тут такого? Надо бы мне считаться с мнением фронтовиков. Старые солдаты опытнее, воевали, большую жизнь прошли. Вот Чуркин! Он мне в отцы годится, а я им командую! Толковый, умный человек… Сколько фронтовиков у меня в отделении? Шесть! Это же сила! Вот придумал же „пулемет обуть“. Но ведь запрещено катить. Приказ! Приказ не обсуждается! Это верно. Катки окованы сталью, стучат. Звукомаскировка нарушается. А ну, если все пулеметы катить будут?.. За три версты слышно! А если нести на плечах? — Один только станок весит тридцать два килограмма, да плита — восемь, да тело пулемета, да коробки с лентами… Трое волокут такую тяжесть на плечах сорок километров. Вот и поносись с ней на марше… Нет, прав Чуркин, молодец, что придумал… Конечно, найдутся критики, заноют: „Разрешил катить! Все несут, а твои что, паиньки! Заискиваешь перед солдатами?“ Найдутся, я знаю! Но все это не беда. Что взводный скажет? Отвечу! Скажу, сами призывали солдат проявлять находчивость, товарищ младший лейтенант! А теперь нельзя? Думаю, что не поругает. Будь, что будет! А может, другие увидят, пример возьмут. Тогда Чуркину — слава! Ведь от этого боевая готовность не пострадает. Наоборот, „максимка“ готов к бою, только ленту вставь…»