Леонид Млечин - Коллонтай

Софья Николаевна продолжила линию Коллонтай. На совещании заведующих женотделами инструктировала своих подчиненных: «Рабочие жилища, дома-коммуны являются базой нашей работы по реорганизации быта на общественных началах. Вынести кухню за пределы семьи, организовать общую столовую, общее место пребывания детей и этим положить начало нового быта в домах-коммунах — вот наша задача».

Уйдя на дипломатическую работу, из прекрасного далёка Коллонтай всё равно испытывала желание высказаться на волнующие ее темы. И выбрала литературную форму — художественную прозу.

Вообще-то она уже пробовала себя в беллетристике. Послала свою повесть редактору журнала «Русское богатство» Владимиру Галактионовичу Короленко. Тот повесть печатать не стал, ответил автору: «Если бы вы писали пропагандистские листовки, вы бы могли достигнуть большего. К беллетристике у вас меньше данных». Короленко оказался прав. Тем не менее Коллонтай как-то заметила: «Ведь и я все-таки немного писатель».

Первой появилась повесть «Большая любовь», в которой многие усмотрели автобиографические мотивы. Возможно, сюжет навеян ее романом с Петром Павловичем Масловым.

Коллонтай описывает сложные взаимоотношения незамужней революционерки с женатым революционером. Естественно, оба вынуждены таиться и скрывать свои чувства. Но революционерка обижена тем, что он встречается с ней с одной целью — отдохнуть, расслабиться и получить удовольствие. А для нее любовь — главное в жизни. Как настоящий большевик он произносит правильные слова о равноправии мужчины и женщины, но в реальности всё происходит по правилам, которые установил он. И думает он только о себе, а не о ней. В конце концов она уходит от него.

Героиня второй повести Коллонтай «Василиса Малыгина» тоже оставляет мужа, когда он требует от нее исполнения роли, традиционной для женщины, — служить мужу (этот сюжет — отражение сложных взаимоотношений Коллонтай с Дыбенко). А для нее это неприемлемо. Причем она уходит, будучи в положении. Но верит, что трудовой коллектив лучше поможет ей воспитать ребенка, чем отсталый муж, которого она больше не любит. Однако же попытка создать коммуну у нее тоже не получается.

Обе повести и три коротких рассказа Коллонтай, вошедшие в книгу «Любовь пчел трудовых», изданную в Ленинграде в 1924 году, рисуют не слишком оптимистичную картину. Революция совершилась, социализм строится, а женского счастья нет. Отношение к женщине не изменилось. Пессимистический настрой автора был замечен. И это ей не простили.

Партийная печать обрушилась на Коллонтай с возмущенной критикой. Ее обвиняли в мелкобуржуазности, пропаганде половой распущенности и требовали, чтобы она избавилась от «феминистского мусора»:

«Как могла она так долго считаться одним из вождей не только русского, но и международного женского коммунистического движения? Встает невольно вопрос, почему она имеет еще до сих пор читателей, читательниц и почитателей? Почему идеалистическая фразеология по форме и архиинтеллигентское содержание ее произведений могли увлекать и нравиться даже рабочей среде?

Почему эта Жорж Санд XX века, опоздавшая своим появлением на полстолетие и копирующая свой оригинал так, как фарс копирует трагедию, могла быть властительницей дум женской части пролетариата, совершившего величайшую революцию в мире и указывающего путь к освобождению пролетариата других стран?»

Александра Коллонтай была слишком опытным человеком, чтобы не понимать: в советской печати такие нападки не бывают несанкционированными. Ее просили замолчать.

«За организацию «Рабочей оппозиции» и феминистские наклонности, — пишет профессор Татьяна Осипович, — Коллонтай устраняют от политики, а ее публикации подвергают злобной «критике», обвиняя их в мещанстве, буржуазности, порнографии и бульварщине. Серьезно относиться к Коллонтай и ее феминистским идеям после таких обвинений было невозможно.

Советская литература создает свой образ «новой женщины». В отличие от героинь Коллонтай новая героиня преимущественно мужской советской литературы — асексуальна, лишена каких-либо серьезных внутренних конфликтов и не видит в традиционных любовно-брачных отношениях никаких препятствий к своей независимости. В начале тридцатых годов окончательно формируется миф о новой советской женщине. Ей, оказывается, удалось гармонически совместить в себе героический труд на благо советской родины с традиционными обязанностями матери и жены».

Александра Михайловна и ее идеи стали предметом злых шуток и анекдотов. Над ней было разрешено подшучивать, поскольку товарищи по партии не воспринимали ее всерьез.

Художник-карикатурист Борис Ефимович Ефимов сохранил в своих мемуарах один из таких анекдотов — не шибко смешной, по существу издевка над нерусской фамилией:

Она, знакомясь, протягивает руку и представляется:

— Коллонтай.

— А это так? — недоуменно спрашивает мужчина…

В 1923 году, когда Коллонтай уже получила назначение в Норвегию, бывшая заместительница предложила ей вернуться на работу в женотдел. Александра Михайловна ответила ей искренне и с нескрываемой горечью: «Неужели Вы думаете, что мне легко стоять от нее в стороне и вместо того давать концессии на бой тюленей, «распределять» русскую рожь и «дипломатничать» с членами консервативного кабинета. Но, к сожалению, я не вижу для себя возможности работы в этой области при существующих взаимоотношениях… Проводить «свое»? Да неужели Вы серьезно думаете, что для меня это возможно в наших современных условиях? Через месяц был бы новый конфликт, и пришлось бы либо ретироваться, либо работать «по указке». Я могу не давать всю себя в любой другой области, но в любимой работе нужен известный минимальный простор. Нельзя, чтобы «аппарат» урезывал живое искание. Быть же только «чиновником», «аппаратчиком» в дорогом мне деле — я просто не в силах».

Шестого апреля 1924 года Александра Михайловна писала Зое Шадурской из Христиании: «На днях получила книжечку: женское движение, организация работниц в России. Исторический очерк. Сознательно — всюду опущено мое имя. А составляли — свои… Ученицы, соратницы… И было больно до отчаяния. Не укол самолюбия. Боль глубже. Клевета на историю, искажение действительности, правды жизни…»

В один из приездов в Москву она записала в дневнике: «В Москве провела работу с рабфаковцами. «Быт», новый быт, с чисто практическими задачами. Уже нет увлечения сексуальными проблемами. Это новый тип молодежи. И девушки «приоделись», не стараются быть похожими на мужчин…

При осмотре выставки «Охрана материнства и младенчества» меня задело, что там нет моего портрета. Если кто поработал над охраной материнства и младенчества в первые годы революции и до нее, так это я. Здесь мой портрет по праву был бы на месте…»