Валерий Ганичев - Святой праведный Феодор Ушаков. Изд. 5-е. 2010

Фрейлих попробовал штурмовать. Австрийцы наступали робко, были разбиты быстрой контратакой и, потеряв 300 человек убитыми, отступили.

Русские же и турецкие пехотинцы Ратманова ворвались в укрепление, стоящее рядом с крепостью, и целый день держались, ожидая поддержки. Но Фрейлиху было не до них. Пришлось отступить. Зато у австрийского генерала нашлось время отменить все приказы русского командования в освобожденных городах, поселках вокруг Анаконы, сменить назначенное там местное начальство, проявить полное пренебрежение к русскому командованию. Войнович протестовал. Даже Ушаков вмешался. Не помогло. Когда нет стратегического таланта, то амбиция неизменно выходит на первое место. Осенние бури действительно заставили отойти большинство кораблей Войновича в укрытие. Фрейлих сразу же после этого 2 ноября подписал акт о капитуляции с начальником французского гарнизона, запретив русским и турецким солдатам входить в город. На глазах у изумленных жителей из крепости выходил длинный обоз с награбленным имуществом, вокруг кареты французского командующего шел вооруженный караул из 15 конных и 30 пеших солдат. Распущенные знамена, треск барабанов заставляли захлопывать двери обывателей. Не победили ли французы?

Верно было написано в одной книге: «Какая громадная разница между этой капитуляцией и теми условиями, какие ставились русским флотом при занятии крепостей по побережью Ионического и Адриатического морей! В русских капитуляциях слышен голос победителя, дающего вынужденно милость побежденному. В капитуляции же Фрейлиха слышался страх и желание так или иначе, только поскорее избавиться от страшного еще врага».

Ратманов с оставшимися кораблями вошел в бухту Анаконы, его моряки водрузили на моле, купеческих кораблях, карантине три союзных флага (русский, турецкий, австрийский). Фрейлих был вне себя. Он приказал согнать русских моряков с мола, сдернуть русский флаг. Горячие головы — русские офицеры — уже развернули пушки, чтобы ударить по тем, кто оскорбил флаг державы. Последовал приказ. Не надо! Союзники, а не враги вроде… Ушаков, задыхаясь от возмущения, доложил Павлу.

Лейтенант Ратманов с горечью написал в своих записках: так «похитили у нас все то, что труды и опасность долженствовали вознаградиться, но слава храбрых останется навсегда».

Суворов вырвался из швейцарской западни, совершив свой последний блистательный переход. В те дни, когда зловредные козни Гофкригсрата и Тугута «выдавливали» русского полководца из Австрии, на французскую пристань Фрежюса после длительного и опасного плавания из Египта ступил генерал Бонапарт. Колесо фортуны разворачивалось в другую сторону. История начинала переписываться заново. Суворов еще слабо надеялся на возвращение ему союзниками действительной и полной военной власти. Послал письмо Ушакову с описанием кампании: дал знать — сражаюсь. Правда, он решил больше не верить словам союзников. А австрийцы и опирались только на слова, ибо замыслы у них были другие. Суворов почувствовал это снова и, когда эрцгерцог Карл просил его о личном свидании, сурово ответил, что ему могут сообщить, что почтут нужным, в письме, надеясь, что письменные обязательства будут более уважаемы, чем устные. Его снова уговаривали, назначили место свидания с эрцгерцогом в Штокках. Суворов с раздражением говорил: «Чего хочет от меня эрцгерцог? Он думает околдовать меня демосфенством. Решите вы с ним, а у меня на бештинзаген ответ готов. Он дозволил исторгнуть у себя победу. Мне 70 лет, а я еще не испытывал такого стыда. Да возблистает слава его! Пусть идет и освободит Швейцарию — тогда и я готов!»

Суворов переживал настоящее горе. Как можно так упускать победы. Как можно так предавать союзников. Написал эрцгерцогу: «Мы сражались день и ночь, взбирались в холод на снег, утопали в болотах и пришли к Рейну победителями, но босые, в рубище, без хлеба, оставляя раненых». «…Над таким старым солдатом, как я, можно посмеяться только один раз, но слишком глупо было бы с моей стороны второй раз позволить себя провести. Я не могу входить в план операций, от которых не ожидаю никаких выгод. Я послал курьера в Петербург, увел на отдых свою армию и не предприниму ничего без повеления моего государя».

«Если хотите, — дребезжащим голосом, готовым сломиться, втолковывал он английскому полковнику графу Клинтону, — то надо снова исправить армию, соединиться всем вместе и действовать всеми силами, не ожидая, опрокинуть неприятеля в центре, раздавить его, преследовать и изгнать его из Швейцарии, а дальше… — И, видя восторженное недоверие в глазах англичанина, понимая, что ничего не изменится, если он будет действовать в цесарских оковах, при мертвенном почитании эрцгерцога, при тугутовом вмешательстве, сказав о себе, отстраненно закончил: — Эрцгерцог Карл, когда он не при дворе, на походе, такой же генерал, как и Суворов. Кроме того, Суворов старше его опытностью и разрушил теорию нынешнего века, особливо в недавнее время, победами в Польше и Италии, посему ему и диктовать правила военного искусства».

Граф восхищался, соглашался, обещал передать все эрцгерцогу, но при словах Суворова о том, что всю операцию можно завершить за месяц, не сдержался и недоверчиво усмехнулся. Фельдмаршал рассердился:

— Да-да, за месяц! Надобно только беречься адского жерла методиков. Прочь, зависть! Контрмарш! Демонстрации! Они — ребяческие игрушки. Мои правила: глазомер, быстрота, натиск!

Клинтон не раз вспоминал позднее в Лондоне, что ожидал увидеть после швейцарского похода сломленного усталого старика, а увидел энергичного, не прекращающего думать над судьбой всей войны, над операциями в Швейцарии, Италии, на Рейне человека. После получения рекомендательного письма от Суворова русскому послу Воронцову с гордостью писал он в Лондон:

«Сейчас выхожу я из ученнейшей военной Академии, где были рассуждения о военном искусстве, о Аннибале, Цезаре, замечания на ошибки Тюреня, принца Евгения, о нашем Мельборуке, о штыке и пр. и пр. Вы, верно, хотите знать, где эта Академия и кто профессоры? Угадайте… Я обедал у Суворова».

В Англии же в это время слава Суворова достигла апогея. Посол Воронцов писал полководцу, что после песни «Правь, Британия» (ставшей позднее национальным гимном) исполнялись куплеты, прославлявшие подвиги Суворова. «Вся публика изъявляла крайнее восхищение при пении сих стихов; плескали, кричали: «Браво! Браво!» — и заставляли актеров пропеть оные два раза». Посол добавлял, что король на торжественном обеде в честь кентской милиции провозгласил тост и за здоровье фельдмаршала Суворова!.. «Во всей Англии, за всеми столами после здравия королевского следует здравие Вашего сиятельства». Народ же английский, писал Воронцов, «льстить не знает, даже и про-тиву собственного короля, а если кого и хвалит и прославляет, то верить можно, что без лести, без обиняков, а от искреннего сердца, от истинного уважения». Австрийский же двор Суворова лишь боялся, а не уважал.