Валерий Ганичев - Святой праведный Феодор Ушаков. Изд. 5-е. 2010

«Впервые Россия сделалась для Европы предметом восхищенных и завистливых разговоров. России приятно было иметь такую правительницу, правительнице было приятно управлять славным народом, и она ревниво относилась к национальной чести, отождествляя ее со своею».

Действительно, все больше проявлялось в обществе чувство национального достоинства, отторгалось внедрившееся при Петре рабское преклонение перед всем иностранным. Конечно, это казалось кое-кому странным — ведь царица-то немка. Но, приехав в Россию, она очень скоро поняла, что у этой страны и ее народа есть многомерное прошлое, устойчивые традиции, с которыми следует считаться. Она умело вплетала себя в царское наследие, создавала образ, на который переносились все добрые дела и победы того времени. Каково было ее сыну слышать, например, наивную и ностальгическую народную песню:

По-видимому, Павел лихорадочно думал, где он просчитался, почему не пользуется широким признанием общества, как его матушка, несмотря на то, что он, как ему казалось, старался в поте лица улучшить положение подданных. Он знал, что его время называлось «эпохой всеобщего трепета и смятения умов», ибо, «наводя порядок, выметая державный мусор», он многое сдвинул с места, да так и не смог поставить столь же прочно и основательно. Многих он удалял от дел иногда обоснованно, а когда и без основания. С одной только военной службы удалено было семь фельдмаршалов, более 300 генералов и свыше 2000 штаб- и обер-офицеров. Немало было изгнанных из административных сфер и из придворных кругов. Павел знал, что многие из них были немощны умом, погрязли во взятках и лести. Ростопчин, его правая рука, услужливо поддакивал ему в этом и довольно часто говорил государю о том, что даже самый честный из окружавших государя приближенных заслуживал быть колесованным без суда и следствия. Были, конечно, и такие, но большинство было другое. И оно страдало от импульсивных действий императора. Поэтому в обществе все больше накапливалось критического горючего материала. То были и престарелые, слегка отупевшие екатерининские вельможи, знатные и не очень знатные дворяне, обиженные его высокомерием, чванливостью гатчинских выдвиженцев, напуганные непредсказуемостью его поступков. Были тут патриоты громких старых побед, не считавшие, что они бесславно сражались и должны бездарно окончить свой век. Немало было и дворян, которым пригрозили, что если они не будут дослуживаться до офицерского звания, то их лишат права служить и в гражданском ведомстве и даже участвовать в выборах дворянства. Это уже воспринималось как большое посягательство на дворянскую независимость, почти как крепостное право для дворян. Да к тому же и сами крепостные вдруг обязывались присягать непосредственно короне. Воспрещено было «принимать петиции», подписанные многими. И, может быть, самое главное: телесные наказания за уголовные преступления распространялись и на лиц привилегированных сословий. «Коль скоро снято дворянство, то уже привилегий до него не касается», — сказал Павел. В среде дворянства, своеобразного «аппарата» того времени, зрело недовольство. А в народе проявлялись смутные надежды на изменения. «Скоро будет «государщина», — повторяли горячие головы, надеясь вырваться из помещичьих рук, от изнурительной барщины. «Государь призвал нас рвать голову дворянам», — говорили другие. А третьи шепотом передавали речь Павла в Сенате, в которой тот будто бы сказал: «Не всякий ли человек составляет члена общества? Не всем ли нам быть равными?» Павел, конечно, таких слов не говорил, но глубокое недовольство и обеспокоенность овладевало верхами общества и дворянства. Зарождалась широкая оппозиция. Павел же недооценил ее, не увидел, что она принимает скрытый саботажный характер.

Петербургская полиция проявляла, например, такое усердие, что, будь император и его ближайшее окружение повнимательнее, они бы увидели, что ее действия больше дискредитируют императора, чем служат укреплению его авторитета. В ее приказах повсеместно объявлялось, чтобы никто ни в разговорах, ни в письмах не употреблял слово «курносый», чтобы козам и кошкам не давать прозвище «Машка». Правда, и Павел не выдержал, когда генерал-губернатор Петербурга Архаров велел красить дома в Петербурге только черной и белой краской, будто бы выполняя волю императора, который восхищался черными и белыми полосами на шлагбаумах, верстовых столбах, сторожевых будках. Император воскликнул: «Разве я дурак, чтобы отдавать подобные приказания!» — и распек губернатора.

Ну, а правитель Петербурга граф Пален был еще более коварен, нацелен на свержение императора. Как только он уезжал из Петербурга, клевета уменьшалась, слухи о том, что Павел душевнобольной, стихали. Конечно, большинство в России эти слухи не воспринимало и не верило им. Не будем полностью принимать на веру высказывания историка Коцебу, но он не без оснований писал о последних месяцах царствования Павла: «Из 36 миллионов людей по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора… В торговле было больше человечности, в суде было больше правды, среди властей меньше лихоимства и хищений… страх внушал человеколюбие… солдаты были хорошо одеты, пользовались хорошей пищей, кроме того, осыпались денежными подарками».

Павел к этому времени преодолел свои прусские симпатии, его поиск ресурсов внутри русского государства усилился. Он уже не искал мудрость только за рубежом, понимая, что ни льстивые австрийцы, ни хитромудрые англичане ощутимых выгод его державе не принесут. Он ведет переговоры с первым консулом Франции, который щедрым жестом освобождает пять тысяч русских пленных солдат. Забрезжил новый союз, который вызывает холодный пот в Лондоне. Посол Англии Витворт пускает в ход золото, подкупы, объединяет заговорщиков. Император же долгое время пребывал в неведении. Ему об этом никто не докладывал. Так политика первых лет царствования Павла обернулась вакуумом вокруг него в самый решающий момент его биографии. Однако он все-таки ощутил смертельное дыхание заговора, выслал Витворта, переселился в свой Михайловский дворец, окруженный рвами, гранитными брустверами, на которых стояли орудия. «На том месте, где я родился, — сказал император, — хочу умереть». До этого оставалось совсем немного, ибо поздно он стал ориентироваться на российские силы, потерял бдительность, лишил себя поддержки аппарата того времени. Павел не сумел приблизить и сделать своей опорой великих россиян и победителей XVIII века Суворова и Ушакова. «Никакие силы и орудия не помогут защитить, раз нет верных людей», — написано в исследовании о нем.