Михаил Макеев - Николай Некрасов

Ключевой для всего фрагмента является антитеза «предали — устали». Говоря о «людях сороковых годов», Миша объясняет важнейшее для Некрасова различие между предательством и усталостью, слабостью. Не все, кто не смог идти дальше, предатели, и не всякое проявление слабости есть ренегатство. «Муравьевская ода» — не предательство, а проявление этой усталости. Как показывает «Медвежья охота», быть «человеком сороковых годов» не обязательно означает быть «устаревшим». Автор не только жалеет и оправдывает «лишних людей», но протягивает нить между ними и поколением нынешних бойцов, более бодрых, решительных, энергичных, самоотверженных, чем предшественники, носителей тех же ценностей, в которые он уверовал благодаря встрече с Белинским и наследниками которых считал Чернышевского и других современных кумиров. Подчеркивая ценностное единство между «лишними» и «новыми» людьми, Некрасов оспаривал необходимость требуемых новыми людьми цельности, единства моральных установок и жизненного поведения, отстаивал право — нет, не на предательство, а на слабость, вызванную усталостью.

Это право на слабость Некрасов отстаивает и в написанных в том же году отрывках «Зачем меня на части рвете…» и «Умру я скоро. Жалкое наследство…». Поэт признаёт свой проступок, но хочет остаться в той же «команде», превращая покаяние в торжественную клятву, обращаясь уже не к Белинскому или Кони, но прямо к Родине. Искренность этих стихов несомненна — речь в них идет о единственных признанных Некрасовым ценностях, еще в начале сороковых годов навсегда занявших в его душе и сознании место, предназначенное для веры. И это стремление быть рядом с теми, кого Некрасов видел преемниками Белинского, нежелание остаться позади с усталыми «инвалидами» он начал демонстрировать на практике.

Оставив Лефрен за границей (на этом вполне прозаически закончился их роман, обошедшийся без драм), во второй половине июня Некрасов после «отдыха от литературы» на короткое время вернулся в Петербург с планом издания литературного сборника по образцу тех, с которых начиналась его карьера серьезного издателя. Едва ли не первым, кому он об этом сообщил, был Елисеев. С самого начала Некрасов рассчитывал опереться на те же литературные силы, с которыми имел дело в «Современнике».

Необычным было обращение к еще одному представителю «левого фронта», который до этого находился в достаточно резкой конфронтации с редакцией «Современника». Дмитрий Иванович Писарев к тому времени поссорился с Благосветловым и отказался участвовать в его новом журнале. 2 июля Некрасов сделал ему серьезное и выгодное предложение. На следующий день Писарев писал матери: «Ко мне неожиданно утром явился книгопродавец Звонарев и сообщил мне, что Некрасов желал бы повидаться со мною для переговоров о сборнике, который он намерен издать осенью. Если, дескать, вы желаете, Николай Алексеевич сами приедут к Вам, а если можно, то они просят пожаловать к ним сегодня утром. Я ответил, что пожалую, — и поехал. Прием был, разумеется, самый любезный. С первого взгляда Некрасов мне ужасно не понравился, мне показалось у него в лице что-то до крайности фальшивое. Но уже минут через пять свидания прелесть очень большого и деятельного ума выступила передо мною на первый план и совершенно изгладила собою первое неприятное впечатление. Было говорено достаточно — и о Сборнике, и предполагаемом журнале, и о литературе, и о современном положении дел». Некрасов предложил Писареву написать две-три статьи общим объемом десять листов на темы, которые он сам изберет. Писарев выбрал сочинения французского писателя Андре Лео, труды Дидро и только что вышедший, но уже получивший скандальную известность роман Тургенева «Дым». Некрасов пообещал заплатить 75 рублей за лист (больше, чем платил Благосвет-лов) и предложил аванс. Писарев предпочел другой способ предварительной оплаты — расписку на получение в любое время 200 рублей. Этот договор выглядел многообещающим. Некрасов снова, как когда-то Чернышевского, выбрал самого яркого критика и публициста, влюбленного в его стихи, при этом пренебрег перебранкой, омрачавшей последние годы «Современника», и оказался над мелочной схваткой. Он воспользовался тем, что Писареву в тот момент было негде печататься.

Заручившись согласием Писарева и, возможно, кого-то еще, Некрасов в тот же день отправился в Карабиху. Туда на некоторое время приезжал погостить Островский с супругой, который также обещал дать материал для сборника. Как обычно, Некрасов в Карабихе отдыхал и охотился, но и продолжал двигать вперед издание сборника: согласились участвовать В. А. Слепцов и П. И. Якушкин, а от статьи Писарева о «Дыме» он отказался, сомневаясь, что сойдется с критиком в оценке политического содержания романа.

Некрасов не хотел допускать в редактируемом им издании чрезмерно резких нападок на Тургенева, прежде всего из опасения, что в такой критике заподозрят сведение счетов (чего совершенно не боялся Тургенев, сведший в «Дыме» личные счеты со многими знакомыми и приятелями).

Однако, судя по всему, уже во время пребывания в Ка-рабихе у Некрасова появился новый, более амбициозный, хотя и сложный для осуществления замысел. В двадцатых числах июля он получил письмо от своего старого конкурента Краевского с предложением возглавить отдел беллетристики в продолжавших существовать, но уже слабо интересовавших издателя «Отечественных записках». Некрасов ответил отказом:

«Я серьезно думал об Вашем предложении, Андрей Александрович, и дошел до заключения, что пользы Вашему журналу, по крайней мере продолжительной и существенной, не принесу, взяв на себя беллетристику.

Я внимательно перечел «От[ечественные] зап[иски]» последнего года и нашел, что беллетристика в них — при нынешнем состоянии литературы — вообще удовлетворительна. Всё, что можно было бы еще привлечь, сопряжено с затратами очень рискованными, потому что, как Вы сами знаете, упрочение и усиление журнального успеха зависит в наше время не от беллетристики.

Подробнее сообщу Вам мои мысли при свидании…»

Однако предложение Краевского навело Некрасова на мысль о возможности возродить «Современник» окольным путем, вернуться в журналистику и литературу через посредничество Краевского — в качестве редактора серьезного журнала того же направления. Его план чем-то напоминал замысел его сотрудников «захватить» чужой журнал, но имел более серьезную практическую основу. Как раньше Некрасов арендовал «Современник» у Плетнева, так теперь можно было попробовать арендовать «Отечественные записки» у Краевского. Очевидно, что здесь был другой случай — Краевский был совершенно не похож на непрактичного Плетнева, а его журнал, в отличие от бледного плетневского «Современника», имел определенную репутацию (с точки зрения молодых радикалов, крайне сомнительную). Замысел таил в себе много сложностей, в том числе и явный репутационный риск (Некрасов, естественно, предвидел, что союз с одиозным Краевским вызовет на первых порах неодобрение сотрудников), однако был, несомненно, осуществим. Некоторой порукой тому был сам Краевский — прошедший огонь и воду, стоявший у истоков русской серьезной коммерческой журналистики, к тому времени сменивший в «Отечественных записках» уже несколько ведущих критиков, готовый удовольствоваться коммерческим успехом, отдав определение направления журнала в другие руки (естественно, подобно Плетневу, финансово обезопасив себя на случай, если новое направление приведет журнал к краху или закрытию). Словом, стоило попробовать. Чем больше Некрасов размышлял об этом деле, тем больше оно казалось ему реальным. В середине октября он вернулся в Петербург и начал серьезные переговоры по аренде «Отечественных записок».