Михаил Макеев - Николай Некрасов

Конечно, неизбежна точка зрения, что Лазаревский был для Некрасова прежде всего цензором, которого он «прикармливал» и использовал для целей журнала, предлагая своего рода взятки. О чем-то подобном есть записи в очень подробном дневнике самого Лазаревского, который, конечно, это осознавал, но, видимо, готов был отнестись достаточно снисходительно: «17 декабря 1869. У Еракова мы играли с Салтыковым в пикет. Подле сидел Некрасов. Некрасов предложил мне ни с того, ни с сего:

— Хотите, Василий Матвеевич, я устрою у себя карточный вечер собственно для вас?

Я расхохотался:

— Что я за игрок!

— Ну, хотите играть со мной вообще в доле? Для чего и вручите мне 1000 рублей.

Я отвечал, что если он имеет в виду, чтобы я не был при этом в проигрыше, так я, разумеется, на это не согласен, рисковать же тысячью рублями не вправе и не могу. Он приставал ко мне раз пять-шесть с тем же предложением. Я отказал наотрез. Он затем уехал на игру.

— Что ему пришло в голову, — заметил я Салтыкову, — делать мне подобные предложения?

Замечательно, что Салтыков, вообще очень порядочный господин, заметил между прочим:

— Отчего это он мне никогда подобного не предложит. Я бы согласился».

Если у Некрасова было двойственное отношение к Лазаревскому, то со стороны Лазаревского наблюдалась настоящая влюбленность. Помощь он оказывал большую. Их дружеские отношения длились до сентября 1874 года и прервались под предлогом разногласий в охотничьих делах.

В число самых близких Некрасову людей входил Виктор Павлович Гаевский, в «застойные» пятидесятые годы помогавший издавать «Современник». В те времена он служил в Министерстве народного просвещения, но в 1862 году после доноса и обвинения в связях с Герценом был вынужден оставить пост. С 1866-го он был присяжным поверенным (адвокатом) Санкт-Петербургской судебной палаты, а позднее стал членом ее совета. В эпоху «Современника» Гаевский был полезен Некрасову своими связями — его отец был цензором, благодаря ему редакции удавалось заранее узнавать о планах страшного ведомства. В период «Отечественных записок» Гаевский снова сблизился с Некрасовым, постоянно участвовал в совместных обедах и ужинах. Он не только был приятным сотрапезником, но и оказывал юридические услуги, в частности, видимо, помог с оформлением наследства Мейшен.

Наконец, еще одним постоянным участником совместных обедов и других развлечений был Алексей Михайлович Унковский, приятель Салтыкова. Юрист, известный деятель предреформенной эпохи, бесстрашный борец с чиновничьими злоупотреблениями, либеральный публицист, в октябре 1866 года он вступил в корпорацию санкт-петербургских присяжных поверенных. Унковский много занимался делами, имевшими общественный резонанс, всегда вставая на сторону общества против тех, кто покушался на его интересы. Некрасову он «достался» вместе с Салтыковым и заслужил его симпатию.

Таким образом, сложилась компания, чем-то напоминавшая ту, что образовалась вокруг «Современника» в «мрачное семилетие»: люди с либеральными благородными убеждениями, состоятельные, благожелательные, при этом не отказывавшие себе в небольших радостях жизни: они постоянно обедали и ужинали вместе, ходили на балет, посещали танцклассы, совершали прогулки в развлекательных садах, популярных тогда в столице. Всё это были люди умные, одаренные, достигшие успехов в своих областях, однако, видимо, не склонные к постоянной напряженной интеллектуальной жизни, как Белинский и его друзья, когда-то давшие Некрасову путевку в большую литературу и журналистику. Несомненно, они не любили долгие и горячие споры о Боге и социализме. В отличие от дружининской «веселой компании», между ними не было соперничества в литературной сфере, среди них не было столь же сложных и амбициозных личностей. Люди, окружавшие теперь Некрасова, по-настоящему его любили и в любой ситуации были готовы принять его сторону.

Единственным «слабым местом» Некрасова в 1868 году была поэзия. Критика, в том числе вполне дружественная или по крайней мере «нейтральная», неожиданно жестко отнеслась к его произведениям. Так, тот же Буренин, ранее вполне благосклонный к Некрасову, писал в «Санкт-Петербургских ведомостях»: ««Муза мести и печали», несмотря на некоторые отклонения и, так сказать, удивительные спотыкания на своем поэтическом поприще, доныне еще имеет в себе обаятельную силу, и на ее песнопения публика настраивается если не с жадностью, то с любопытством. В настоящее время любопытство публики к появившимся плодам вдохновения этой музы тем более было живо, что ее голоса не слышно было весьма долгое время… «муза мести и печали», к прискорбию всех ее многочисленных почитателей, обнаружила качества, доселе ей бывшие чуждыми, — вялость и пошловатость как стихов, так и мыслей… Мы при всём нашем желании найти какое-либо серьезное сатирическое значение в «Притче о Киселе» доискаться его не могли… пьесы г. Некрасова не произвели никакого живого ощущения на нас, и их мелкость, вялость и пошловатость были замечены всеми, кто хотя немного обладает вкусом и пониманием поэзии. <���…> Неужели автор «Коробейников» не имел в своем портфеле ничего более достойного своего таланта для возобновления поэтической деятельности после продолжительного перерыва?» В таком же духе писали и другие.

Некрасов уже давно стоял выше всякой критики, обычно к нему неблагосклонной, однако на этот раз, видимо, воспринимал ее достаточно серьезно. Теперь критика уже не отрицала некрасовскую поэзию как таковую, признавала его замечательным поэтом, но сравнивала нынешнего Некрасова с прежним — и не в пользу первого. Консервативный критик Николай Иванович Соловьев осмелился даже заявить в четвертом номере журнала «Всемирный труд»: «Г-н Некрасов, тот самый Некрасов, который волновал когда-то наши юношеские головы, является теперь каким-то литературным покойником».

Действительно, продукция, вышедшая из-под пера Некрасова в 1868 году, кажется либо мелковатой («Притча о «Киселе»), либо чисто литературной и к тому же неправдивой (критики, писавшие о вырезанной из первого номера «Отечественных записок» «современной повести» «Суд», в один голос утверждали, что Некрасов неточно описал гауптвахту), либо обращенной в прошлое, по большому счету никому уже не интересное («Медвежья охота»). Загадочное стихотворение «Выбор» о девушке, выбирающей способ самоубийства и беседующей по этому поводу со сказочными фольклорными персонажами, вызывающее у современных исследователей пристальный интерес как возможная аллегория состояния души самого Некрасова, не произвело впечатления оригинальности и подлинной народности и выглядело подражанием «Морозу, Красному носу». О работе над поэмой «Кому на Руси жить хорошо» критика не знала; ее пролог, уже довольно давно появившийся в печати, на первый взгляд не обещал ничего значительного, а лишь еще одну поэму из шести глав (по числу предполагаемых «счастливцев»).