Михаил Макеев - Николай Некрасов

Но даже из этого письма видно, как потрясен и растерян был Некрасов. Конечно, он осознавал масштаб произошедшей катастрофы и переживал утрату доверия и привязанности дорогого человека, предшествующую его явно близившейся смерти (ситуация отягощалась тем, что Белинский с января пытался найти деньги на поездку в Силезию, в которой, будучи безнадежно больным, видел единственный шанс на спасение).

И всё-таки раскаяния, ощущения своей неправоты у Некрасова не было. Уже существенно позже в неотправленном письме Михаилу Евграфовичу Салтыкову 1869 года он раскрыл свои мотивы, о которых не сказал при первом объяснении с Белинским. Некрасов трижды начинал и откладывал это письмо. Эти попытки объясниться дополняют друг друга. Сначала Некрасов пишет прямую неправду: «Мысль о журнале пришла нам в голову летом 1846 года, когда Белинский ездил со Щепкиным в Малороссию. Об этом и об условиях, на коих он может вступить в дело, было ему написано, он отвечал согласием». Это утверждение опровергается фактами. К чести Некрасова, в других отрывках он его не повторяет. Дальнейшие объяснения носят ясный и логичный экономический характер: «В начале 1847 года он (Белинский. — М. М.) предложил мне, чтоб я ему дал в доходах журнала 3-ью долю. Я на это не согласился, как мне ни было тяжело ему отказывать, не согласился потому, что трудно было уладить дело: у нас еще были: Панаев, я, Плетнев, Никитенко, которому тоже как редактору кроме жалования принуждены мы были дать долю из будущих барышей (в 1848 году он вышел и от всякого участия как в убылях, так и в барышах отказался). К чему повела бы доля? С первого года барышей мы не ждали (да их и не было, а был убыток), между тем для нас и для всех друзей Белинского было не тайна, что дни его, как говорится, сочтены. Пришлось бы связать себя надолго…» В другом отрывке Некрасов уточняет, что именно считал подлинной обузой: «И мнение Панаева было то же, что и мое, именно, что предоставление Белинскому доли было бы бесплодно для него и опасно для дела, ввиду неминуемой близкой смерти Белинского, которая была решена врачами, что не было тайной ни для кого из друзей его; пришлось бы связать себя в будущем, имея дело не с ним, а с его наследниками, именно с его женой, которую все мы не любили, не исключая и Тургенева, который, между прочим, сочинил на нее злые стихи. И вот с ней-то нам пришлось бы иметь дело, это особенно пугало Панаева…» В этом случае нельзя не признать правоту Некрасова: жену Белинского Марию Васильевну Белинскую, в девичестве Орлову, и впрямь никто из его друзей не любил, считая их брак откровенным мезальянсом, а саму ее — недостойной гения заурядной мещанкой, удивляясь, что привлекло в ней такого человека, как Белинский.

Была у Некрасова и своя версия того, как изменилось отношение Белинского к произошедшему: «Я имею убеждение и некоторые доказательства, что Бел[инский] сам очень скоро увидел, что его положение как дольщика (при необходимости брать немедленно довольно большую сумму на прожиток и неимении гарантии за свою долю в случае неудачи дела) было бы фальшиво. Это он мне сам высказал». Некрасов настаивал, что Белинский признал правильность его решения и неразумность своих притязаний. Журнал — дело долгое, это не сборник, вложения в который сразу окупаются и приносят разовую прибыль. Журнал должен был издаваться десятилетиями и мог сталкиваться в процессе своей, сейчас только начинающейся, жизни с самыми разнообразными материальными проблемами. Неразумно было брать на себя тяжелые обязательства перед человеком, никакой пользы принести ему не могущим. Так думал Некрасов, и ему хотелось, чтобы так думал и Белинский.

Наконец, Некрасов утверждал, что имеет право руководствоваться собственными интересами и не обязан чем-то жертвовать для Белинского: «…если б даже Вы остановились на мысли, что я отказал ему по корыстным соображениям, то пусть и так: я вовсе не находился тогда в таком положении, чтоб интересы свои приносить в жертву чьим бы то ни было чужим. Белинский это понимал…» Это утверждение, дважды повторенное в набросках письма Салтыкову, звучит особенно смело и откровенно. И, возможно, Некрасов искренне не понимал (или не хотел признать), что обвиняли его не в том, что он не дал Белинскому долю в «Современнике» и что «корыстные соображения» ему бы простили, как прощали всё время и даже восхищались ими, а в том, что он обманул своего учителя, поманив его обещанием участия в доходах от журнала или же намеренно держа его в неведении относительно своих планов на этот счет; что, поведи он дело прямо, с самого начала объяснив Белинскому свои намерения и расчеты, всё могло пойти по-другому.

Было ли всё произошедшее результатом злого (хотя и не обязательно тщательно спланированного) умысла или трагической ошибкой Некрасова, сделанного не вернуть. Журнал нужно было издавать, хотя те условия, в которых приходилось это делать, оказались непредвиденно тяжелыми. С одной стороны, друзья Белинского продолжали печататься в «Современнике»: до конца 1847 года благодаря позиции Белинского, не столько «простившего» Некрасова, сколько призывавшего их всё равно сотрудничать с «Современником», на его страницах были опубликованы произведения Герцена (в том числе «Доктор Крупов»), Огарева, Кавелина, Грановского, Боткина, Анненкова, Григоровича (в последних номерах был напечатан принесший ему настоящую славу «Антон Горемыка»). С другой стороны, начавшаяся ощущаться нехватка материалов заставляла Белинского и Некрасова разыскивать новые литературные силы. И спрос породил огромное предложение.

1847 год оказался чрезвычайно богат на литературные и журналистские дебюты. Некрасов и Белинский без устали открывали талантливых людей, которые должны обеспечить существование журнала и в конечном счете будущее русской литературы. В «Современнике» в этом году впервые выступили молодой экономист Владимир Алексеевич Милютин (брат будущих чиновников-реформаторов царствования Александра II Дмитрия и Николая Милютиных), будущий знаменитый исследователь фольклора Александр Николаевич Афанасьев, будущий крупный ученый-экономист Иван Кондратьевич Бабст, будущий великий историк Сергей Михайлович Соловьев, первые рецензии опубликовал будущий великий сатирик Салтыков-Щедрин. Наконец, в конце года сенсационно дебютировал повестью «По-линька Сакс», посвященной «женскому вопросу», будущий жрец чистого искусства Александр Васильевич Дружинин. За талантливую молодежь велась борьба с Краевским — у него активно «отбивались» все только-только успевшие чем-либо проявить себя сотрудники: кое-что напечатал в «Современнике» связавший себя с «Отечественными записками» Валериан Майков, делались предложения ставшему позднее ведущим критиком в конкурирующем издании Дудышкину. Не все начинавшие в «Современнике» оставались его постоянными сотрудниками, участие многих было эпизодическим. Почти никто не соглашался на работу исключительно в «Современнике» (вероятно, такие предложения редакция перестала делать). Круг либеральных западников расширялся, приходила смена старым друзьям Белинского. Этот процесс был важен и потому, что в журнал приходили сотрудники, не связанные с Белинским так тесно, как Боткин, Грановский или Кавелин, а следовательно, существенно менее близко к сердцу принимавшие только что произошедший конфликт и в тонкостях не разбиравшиеся в его сути. Таким образом, обновление состава было благом не только для русской литературы, но и для Некрасова как будущего единоличного редактора «Современника».