Михаил Макеев - Николай Некрасов

Несмотря на этот роман, Некрасов не порвал с Панаевой. Когда Авдотья Яковлевна вернулась из-за границы, отношения были восстановлены. Теперь они держались уже даже не на воспоминаниях, а на какой-то злости, собственно, превратившись в отношения за гранью разрыва, за гранью расставания. Некрасов писал Добролюбову: «Я очень чувствителен. Она не жалела меня любящего и умирающего, а мне ее жаль (а почем я, дурак, знаю — может быть — и вероятно — она приняла мое известие спокойно и только позлилась!). Я уж четвертый год всё решаюсь, а сознание, что не должно нам вместе жить, когда тянет меня к другим женщинам, во мне постоянно говорило. Не желал бы, однако, да и не могу стать вовсе ей чуждым. Странное дело! Без сомненья, наиболее зла сделала мне эта женщина, а я только минутами на нее могу сердиться. Нет злости серьезной, нет даже спокойного презрения. Это, что ли, любовь? Черт бы ее взял! Когда ж она умрет! Я начинаю злиться. Сколько у меня было души, страсти, характера и нравственной силы — всё этой женщине я отдал, всё она взяла, не поняв (в пору по крайней мере), что таких вещей даром не берут, — вот теперь и черт знает к чему всё пришло. Ну, да будет».

В поэтическом отношении 1860 год не был особенно урожайным. Тем не менее в нем можно видеть новый этап некрасовского творчества, открытие новых поэтических горизонтов. Главное в написанных тогда стихах — предчувствие грядущей реформы, коренных изменений национальной и народной жизни. Особенно интересен своеобразный эксперимент по созданию «крестьянского» эквивалента циклу «О погоде», то, что можно назвать «деревенским фельетоном»: стихотворения «Знахарка» и «Деревенские новости». Народная жизнь приравнивается к жизни образованных сословий — в том смысле, что перестает быть неподвижной (как в «Тишине»), в ней начинает что-то происходить, народ как будто готовится вступить в историческое существование. В сущности, о чем может быть эта хроника — интересные персонажи, несчастные случаи, неурожаи, пожары, о которых рассказывают крестьяне. Всё это события бытовые и мелкие, но они уже именно события — «новости». Деревенская крестьянская жизнь начала меняться, двигаться к освобождению — тому главному событию, которое еще не произошло, но вот-вот произойдет. О нем ходят слухи среди крестьян, и лирический герой с таким же нетерпением, как мужички, ожидает его и как будто причастен к делу освобождения народа. Сам герой называет мужиков своими «приятелями». Это продиктовано задачами повествования, которое, несмотря на иногда трагические события, описанные в нем, должно быть «легким», фельетонным. Одновременно рисуется образ самого лирического героя — не «барина», а, можно сказать, друга народа, одного из его освободителей.

Большое стихотворение «На Волге» (оно создавалось как часть незавершенной большой поэмы «Рыцарь на час», а в качестве самостоятельного произведения было опубликовано в «Современнике» в январе 1861 года) примыкает к сельским фельетонам именно этим образом лирического героя как друга народа, готового бороться за его освобождение. Здесь снова появляются картины детства, проведенного в поместье, со многими деталями, напоминающими самые ранние инвективы в адрес «барской» жизни. Изображая крепостничество со всеми его атрибутами и добавляя к ним недавно найденный образ бурлаков, воплощающий народное страдание, Некрасов исключает два характерных мотива, важных в «Родине» и во «В неведомой глуши…» — мотивы покаяния и рокового воздействия на лирического героя среды, окружавшей его в детстве. В стихотворении «На Волге» герой никогда не «бывал помещиком». Наоборот, ужасная обстановка усадьбы так повлияла на него, что он превратился в ее врага и давал страстные детские клятвы, подобные знаменитой «аннибаловой клятве» Тургенева:

Герой проиграл в борьбе, судьба снова сделала его «рабом», но всё-таки его дальнейшая жизнь тоже была борьбой. Так менялся облик поэта, встраиваясь в новое время, когда перестали пользоваться уважением люди «изломанные» и стали цениться люди страстные, готовые к борьбе, если и терпящие поражение, то не в борьбе с собственной рефлексией и слабостью, как Рудин, а в столкновении с непреодолимыми препятствиями, как Инсаров. Одновременно с изменением образа своего детства и своего собственного Некрасов начинает перестраивать и свою символическую «поэтическую географию». Волга становится его «колыбелью» не только потому, что является свидетельницей страданий бурлаков и всего народа, но и потому, что она — «великая русская река». В преддверии колоссальной перестройки всей русской жизни, которая будет совершаться, как он верит, общими усилиями всей нации, Некрасов, продолжая линию, начатую в «Огороднике» и «Тишине», хочет, чтобы его воспринимали не как оппозиционного, но как национального поэта.

Девятнадцатого февраля 1861 года Александр II подписал манифест «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», обессмертивший его имя в истории России. И восторг значительной части образованной публики (выраженный в том числе Герценом в «Колоколе») был неподдельным. А. В. Никитенко, чей отец был крепостным, записал в дневнике 6 марта, на следующий день после обнародования манифеста:

«Великий день: манифест о свободе крестьян. Мне принесли его около полудня. С невыразимо отрадным чувством прочел я этот драгоценный акт, важнее которого вряд ли что есть в тысячелетней истории русского народа. Я прочел его вслух жене моей, детям и одной нашей приятельнице в кабинете перед портретом Александра II, на который мы все взглянули с глубоким благоговением и благодарностью. Моему десятилетнему сыну я старался объяснить, как можно понятнее, сущность манифеста и велел затвердить ему навеки в своем сердце 5 марта и имя Александра II Освободителя.

Я не мог усидеть дома. Мне захотелось выйти побродить по улицам и, так сказать, слиться с обновленным народом. На перекрестках наклеены были объявления от генерал-губернатора, и возле каждого толпились кучки народа: один читал, другие слушали. Везде встречались лица довольные, но спокойные. В разных местах читали манифест. До слуха беспрестанно долетали слова: «указ о вольности», «свобода». Один, читая объявление и дочитав до места, где говорится, что два года дворовые должны еще оставаться в повиновении у господ, с негодованием воскликнул: «Черт дери эту бумагу! Два года — как бы не так, стану я повиноваться!» Другие молчали».