Михаил Макеев - Николай Некрасов

В «грешневское лето» начинается завершающий этап формирования того образа «народного поэта», каким Некрасов видится современному читателю. Именно в 1861 году народ становится центральной темой некрасовского творчества — не только объектом жалости и заботы, но и источником вечной духовной силы и одновременно участником истории, возможным вершителем судьбы страны. Реформа, при всей ее несправедливости, понятной Некрасову, всё-таки была, с его точки зрения, благотворной, поскольку давала народу шанс проявить те огромные нравственные и интеллектуальные силы, которые в нем заложены, а кропотливая работа по просвещению народа — продуктивной, имеющей значение для будущего. Сотрудники «Современника» думали иначе, предпочитая просвещению прямую агитацию, призывы к немедленному бунту.

Вернулся в Петербург Некрасов после 7 сентября и сразу столкнулся с совсем другой деятельностью. Творческое грешневское лето сменилось мрачной и драматичной осенью, опять стало не до стихов. 14 сентября Михаил Михайлов был арестован и посажен в Петропавловскую крепость за составление прокламации «К молодому поколению» (на следствии он взял всю вину на себя, выгородив своего соучастника Н. В. Шелгунова). Этот арест был первым, и литературная общественность, только-только создавшая Литературный фонд и пока не осознавшая серьезности происходящего, обратилась к министру народного просвещения Евфимию Васильевичу Путятину с петицией в защиту Михайлова. Подписал ее и Некрасов. События, однако, продолжали развиваться, и 4 октября был взят под стражу и заключен в Петропавловскую крепость еще один постоянный автор журнала, друг Добролюбова и Чернышевского В. А. Обручев (прототип Рахметова в романе Чернышевского «Что делать?») — также за составление прокламаций, своего рода подпольной газеты «Великорусе», в участии в издании которой современные исследователи подозревают Чернышевского. Некрасов в это время был на охоте со своими великосветскими приятелями и карточными партнерами. Только возвратившись, он узнал о новом ударе. 23 ноября Михайлов был приговорен к шести годам каторги. 14 декабря над ним была публично совершена гражданская казнь, после чего с ним повидались близкие, в том числе Некрасов. Обручев 27 февраля 1862 года был приговорен к пяти годам каторги и бессрочному поселению в Сибири.

Знал ли об этой, подпольной, стороне деятельности своих сотрудников Некрасов? Никаких документов и свидетельств об этом не сохранилось, Чернышевский не обмолвился ни единым словом. Можно уверенно говорить, что арест Михайлова был для поэта совершенной неожиданностью и казался ему (как и другим литераторам, подписавшим петицию об освобождении «государственного преступника») недоразумением, ошибкой. Дальнейший ход событий эти иллюзии развеял — в редакции «Современника» трудился настоящий «заговорщик». В случае с Обручевым сомнений в справедливости обвинений у Некрасова уже не было, но и предвидеть его арест Некрасов скорее всего не мог. Практически нет сомнений, что ни Чернышевский, ни другие сотрудники, авторы и друзья не ставили поэта в известность о своих заговорщицких планах и деятельности (хотя наверняка были намеки, скажем, на то, что их сотрудничество с «Современником» может внезапно прекратиться). Конечно, подозрения у Некрасова были, и касались они не только Чернышевского и Добролюбова, но и сотрудников, приведенных ими в журнал; все они действительно были вовлечены в широко понимаемый «заговор» или, во всяком случае, готовы принять в нем участие; некоторые из них вскоре отправились на каторгу, а Сигизмунд Сераковский, ставший через два года одним из вождей Польского восстания 1863 года, повешен.

Подозрение, что члены редакции его журнала, в том числе ближайшие, — подпольщики и опасные «государственные преступники», укрепившееся после ареста Обручева, несомненно, заставило Некрасова задуматься о своей позиции по отношению к ним и вообще о своих планах. Прежде всего, сама деятельность подпольщиков не вызывала у Некрасова никакого морального отторжения (во всяком случае, оно никак не проявлялось). Нет доказательств и того, что он считал ее бесполезной или неэффективной. Скорее наоборот, Некрасов видел в ней смысл; другое дело — считал ли ее единственно возможной. В этом, скорее всего, у него не было убежденности, и он долго оставался уверен, что и легальная общественная деятельность в союзе с либеральной частью правительства может быть полезна стране и народу. При этом практически не подлежит сомнению, что сам он никогда не издавал ничего подпольного, вообще не принимал участия ни в чем по-настоящему запретном, кроме, конечно, давно ставшей привычной и бывшей, за редкими исключениями, относительно безопасной борьбы с цензурой. Отчасти поэтому храбрость радикальной революционной молодежи вызывала уважение и даже восхищение Некрасова — сам он был не готов жертвовать собой. Эта неготовность постепенно начинала осмысляться Некрасовым как «слабость».

Очевидно, однако, что само присутствие в редакции заговорщиков и потенциальных «государственных преступников» представляло угрозу для журнала. Примерно с 1859 года в верхах начали циркулировать разнообразные записки, «информирующие» правительство об опасности направления «Современника», о дурном влиянии, оказываемом журналом на молодежь, периодически приходили слухи о его закрытии, заставлявшие Некрасова и Панаева выяснять по своим светским и правительственным каналам, не будет ли сделано запрещение прямо во время подписной кампании. Во второй половине 1861-го было еще непонятно, во что выльется начинавшееся противостояние правительства и молодых радикалов. Опыт, однако, подсказывал Некрасову, что дело может зайти далеко и последствия для всех участников могут быть ужасные, напоминал о декабристах, петрашевцах, кружке Герцена и Огарева. Некрасов тем не менее решился сохранить то же направление журнала с теми же сотрудниками. Очевидно, он обеспечивал себе относительную безопасность, сознательно не интересуясь, что делали его сотрудники в свободное от журналистики время. Однако факты говорят сами за себя: Некрасов преодолел испуг (вспомним, что совсем недавно перепечатка его стихотворений в «Современнике» вызвала у него панику) и подтвердил свой выбор. Это был выбор не просто направления журнала и состава его редакции, но давно сделанный выбор своей поэзии и своей публики. Своего читателя Некрасову нельзя было оставить. Теперь читатель двинулся в направлении революционного радикализма, и Некрасов пошел вместе с ним. При этом, возможно, Некрасов не видел еще одну опасность, кроющуюся в том, что его молодые сотрудники пришли из совсем другого мира и что со следующим поколением ему невозможно будет дойти до той степени взаимопонимания, какая была у него с Чернышевским и Добролюбовым, которых ему суждено очень скоро потерять.