Леонид Млечин - Алиби для великой певицы

А что произошло с генералом Миллером?

Когда генерала хватились, машина, увозившая Евгения Карловича Миллера, была уже далеко от Парижа. Связанного генерала, которому дали хлороформ, везли в портовый город Гавр. Здесь в порту на разгрузке стояло советское судно «Мария Ульянова», которое доставило 5522 тюка с бараньими кожами на общую сумму в девять миллионов франков.

Портовой команде оставалось выгрузить еще шестьсот тюков, когда «Мария Ульянова» стала готовиться к немедленному отходу. Капитан получил по радио мало понятный ему приказ принять важный дипломатический груз и немедленно покинуть порт.

Оставшиеся шестьсот тюков с бараньими кожами вернулись в Россию, где их перегрузили на другой пароход и доставили на сей раз в Бордо.

С.Я. Эфрон. Именно его руками были осуществлены похищения генералов Кутепова и Миллера

Машина, покрытая пылью, подкатила к самому причалу. Стоял туман. Из машины выскочил какой-то немолодой человек и с неожиданной для его возраста прытью поднялся по трапу. Вахтенный провел его прямо к капитану. На несколько минут они остались один на один в капитанской каюте. Потом капитан стремительно прошел в рубку, а гость вернулся к трапу, чтобы помочь втащить на борт тяжелый груз. По приказу капитана в этот момент с палубы исчезли все матросы.

Таможенникам были предъявлены документы, из которых следовало, что в ящике содержится дипломатическая переписка советского полномочного представительства во Французской республике. Дипломатическая переписка таможенному досмотру не подлежит.

29 сентября «Мария Ульянова» дошла до Ленинграда, на следующий день Миллера доставили в Москву.

Оказавшись в камере, Надежда Васильевна Плевицкая поняла, что жизнь ее рухнула. И, как это часто бывает с людьми, она стала почему-то вспоминать своих родите лей, детство, первые шаги в самостоятельной жизни. Она написала две книжки воспоминаний, изданных крохотными тиражами еще в 20-х годах. Первая книжка называлась «Дежкин’карагод». Ее издали в Берлине в 1925 году. Это рассказ о детстве, о первых шагах в искусстве.

«Семеро было нас: отец, мать, брат да четыре сестры, — писала Плевицкая. — Всех детей у родителей было двенадцать, я родилась двенадцатой и последней, а осталось нас пятеро, прочие волей Божьей померли.

Жили мы дружно, и слово родителей для нас было законом. Если же, не дай Бог, кто «закон» осмелится обойти, то было и наказание: из кучи дров выбиралась отцом-матерью палка, потолще, со словами:

— Отваляю по чем ни попало.

А вот и преступления наши:

Родители не разрешали долго загуливаться. «Чтобы засветло дома были», — наказывала мать, отпуская сестер на улицу, потому что «хорошая слава в коробке лежит, а дурная по дорожке бежит».

Вот той славы, «что по дорожке бежит», мать и боялась.

У моего отца было семь десятин пахоты. На семью в семь человек — это немного, но родители мои были хозяева крепкие, и при хорошем урожае и у нас были достатки. Бывало, зайдешь в амбар: закрома полные, пшено, крупы, на балках висят копченые гуси, окорока, в бочках солонина и сало. А в погребе — кадки капусты, огурцов, яблок, груш. Спокойна душа хозяйская, все тяжким трудом приобретено, зато благодать: зимой семья благоденствует.

Мать усердно гоняла нас в лес: дикие яблоки для сушки возами свозились, мешками таскали орехи, которые припрятывались до Рождества. Было и у нас изобилие.

Отобедали и снова на улицу. Мать дала нам по десятку яиц на пряники, но сказала, чтобы я погуляла немного да и вернулась; нужно гусей на речку согнать, а то в закутке они искричались.

Как, не хотелось с улицы идти, а вернулись домой, выпустили гусей из закутка и погнали под гору.

Под горой, не боясь, что нас кто увидит, стали мы с Машуткой плясать, подражая Татьяне и старшим сестрам. Я запела протяжную:

Пела я и прислушивалась к своему голосу. Мне очень хотелось, чтобы походил он на Татьянин.

А с горы на плотину съезжал в ту пору экипаж, в котором сидели соседнего помещика барыня и барышни. Поравнявшись с нами, они замахали платками, и в нашу сторону полетел большой кулек.

Коляска промчалась, а мы с Машуткой стали собирать как с неба упавшие гостинцы: каких только сластей не было в кульке».

Желание стать певицей привело Плевицкую в хор. Ее согласились посмотреть.

«Мне было стыдно: все разглядывали нас. Линкин дал аккорд, я взяла дрожащим голосом ноту.

— Смелей, смелей!

Я взяла смело.

— Ого, хорошо.

Мне дали написанные слова, а мотив я легко запомнила и пропела соло без ошибки.

На сцене репетировали какие-то танцы, и нас послали туда, к руководительнице. Ее также звали Надежда, по фамилии Астродамцева.

— Сделай так, — сказала Астродамцева и показала мне «па».

Я пробовала, но вышло что-то плохо: смутил меня «гопак». У нас в деревне эта фигура называется «через ножку», и девушки у нас никогда так не прыгают, они танцуют плавно, а прыгают через ножку только парни. Но меня заставляли пробовать именно «через ножку», которая тут называлась «па-де-бас».

Астродамцева покрикивала, чтобы я не держала руки перед носом, а отбрасывала их широко по сторонам «Ну хорошо, — подумала я, — отбрасывать — так отбрасывать» — и так размахнулась вправо, влево, что кругом засмеялись, а Астродамцева отскочила:

— Ну ты, деревня, чуть мне зубы не вышибла… Но толк из тебя, вижу, выйдет.

В хор я была принята. Нам положили восемнадцать рублей жалованья в месяц на всем готовом.

В хоре все певцы были женатыми, и делился хор на семейных, на учениц и хористок и на дам, располагавших собой, как им заблагорассудится. Семейные выносили всю тяжесть программы. Это были потомственные и почетные труженики эстрады, они выступали по несколько раз в вечер. Нас обучали для капеллы и держали в ежовых рукавицах: девчонок никуда не пускали самостоятельно по городу.

Я теперь вижу, что лукавая жизнь угораздила меня прыгать необычно: из деревни в монастырь, из монастыря в шантан. Но разве меня тянуло туда дурное? Когда шла в монастырь, желала правды чистой, по почуяла там, что совершенной чистоты правды нет. Душа взбунтовалась и кинулась прочь.

Балаган сверкнул внезапным блеском, и почуяла душа правду иную, высшую правду — красоту, пусть маленькую, неказистую, убогую, но для меня новую и невиданную.