Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Оголились деревья. Рябина еще горит. Земля покрыта жухлыми листьями и грязными лужами. Моросит мелкий дождик — в воздухе это уже снежинки, сразу тающие на земле. Небо заволокло беспросветно. Видно, не пробиться к ночи звездам. Стоит глубокая осень — преддверие зимы. А там все станет белым-бело. Природа замрет. Умолкнут птицы. Лишь человек неутомимо продолжит свои нескончаемые дела…

Тоскливо сумерничать на даче в непогоду. Дождь льет и льет, и кажется, не будет ему конца — так обложило небо тучами. Все серо. И было бы нам совсем неуютно, если бы не стояла на столе ветка с гроздьями рябины — ягоды светятся, как маленькие красные огоньки. Рябину принес человек, который вчера уехал и оставил после себя грусть…

Мы познакомились с Михаилом Грошевым девять лет назад весьма необычно. Я получила письмо от паренька Алексея Спигина, отбывавшего наказание в колонии, с просьбой походатайствовать за него — нет, не о досрочном освобождении, а о том, чтобы он мог продолжить образование. По специальности Алексей строитель. В колонии окончил среднюю школу и хотел поступить в строительный институт. Учиться собирался заочно: присылать в институт контрольные работы и письменные зачеты. «А экзамены сдам и защищу диплом, — уточнял автор письма, — после отбытия срока наказания». Он не желал больше зря терять время — и так слишком много потерял. И еще Спигин писал о своем воспитателе майоре Грошеве, потому что, если бы не Грошев, быть может, не осознал бы он и поныне столь отчетливо истинный смысл жизни.

О просьбе осужденного я написала Михаилу Владимировичу. Он тотчас же откликнулся, сообщил, что на Спигина надеяться можно. Начались хлопоты. Много хлопот. Прежде всего надо было проверить, подготовлен ли Спигин в институт. Алексей прислал контрольную работу, заданную ему моим братом-математиком. Брат оценил его знания пригодными лишь для техникума. Но парень обрадовался и этому. Я обратилась в министерство. Нет, сообщили мне, осужденных, разумеется, не принимают. Добавили: «Да и практически это нереально». Но я была уже достаточно умудренной жизнью. Знала, что все реально, если люди очень захотят. И люди захотели! В строительном техникуме, ближайшем к колонии, откликнулись на мою просьбу учить Алексея на общественных началах. Не подвел и он: учился только на пятерки и в полтора-два раза перевыполнял нормы на производстве. Преподаватели даже приезжали к нему в колонию.

Спустя три года Алексей был освобожден. Он продолжал мне писать. Звал на свадьбу. И хотя я, конечно, поехать не могла, день его свадьбы и для меня был праздником. Когда в молодой семье появилась дочка, Алеша назвал ее моим именем…

Продолжалась переписка и с Грошевым. Месяц от месяца она становилась доверительнее. У нас оказалось много общего — отношение к людям, литературные вкусы. Даже музыкальные произведения, оказалось, мы любим одни и те же.

Переписка шла не только с Михаилом Владимировичем, но и со всем отрядом его воспитанников. От них и из писем самого Грошева я постепенно узнавала характер этого удивительного, поистине настоящего человека. И поняла, что он лечит души своих подопечных прежде всего добротой. Да и сам он в большом и малом пример для подражания. Этот человек жадно собирает и умело использует все, что может пригодиться ему для воспитательной работы.

Прошло много лет. С Михаилом Грошевым мы давно стали друзьями. Тепло его писем согревает меня в трудные минуты. Узнав о смерти моего отца, он прислал телеграмму, текст и подпись которой заставили меня поверить, что это ожил и поддерживает нас с мамой мой погибший на войне брат Миша: «Скорблю по отцу. Береги маму. Ваш Михаил». И чуть погодя — письмо от его воспитанников: «Если бы мы могли, не задумываясь взвалили хотя бы часть вашего горя на наши мужские плечи».

И вот наступил день неожиданной радости: мы с мамой получили телеграмму — Михаил проездом будет в Москве. И это после восьми лет такой переписки! Приезжал по-настоящему родной человек.

Он оказался таким, каким я его себе представляла. Высокий. Атлет. И лицо такое добродушное, что непонятно, как он может быть строгим. А ведь его работа требует и этого. Но больше, пожалуй, пленяет в нем всесторонняя широта. У него широкие плечи, широкие взгляды, широкая, щедрая душа. У него широкие интересы — он жадно вбирает в себя знания, любит поэзию, неплохо разбирается в живописи. Уж если привез подарок с родины, то достопримечательный — оренбургский платок, который продевается через кольцо, как в песне. Уж если цветы, то охапку. Уж если смех, то такой, что всем весело. А сам он ходит как хвост за мамой: «В чем помочь?»

И еще Михаил шутил: «Вот уеду, увезу дождь, а к вам пробьется солнце». Он хотел, чтобы нам стало веселее, радостнее. И его рябина еще простоит на нашем столе, пока не догорит до конца…

Семья мамы жила в Риге. Мой дедушка был среднего роста, всегда чисто и аккуратно одет. В лице у него было что-то цыганское. Небольшая бородка аккуратно расчесана. В шестьдесят пять лет у него не было ни одного седого волоска. На носу — старомодное пенсне на шнурочке: читая газету, он его надевал. Исключительный жизнелюб, редкостный оптимист, всегда доброжелателен, приветлив. Любил петь, постоянно потихоньку что-то напевал. Не отказывался и от рюмки вина. Мировыми проблемами интересовался, но мировоззрение его было традиционным. Мир сотворил бог и правит им, как считает нужным. Неправильно думать, что бог управляет каждым человеком особо. Человек свободен и может делать и хорошее, и плохое. А это уже зависит от его ответственности перед людьми, перед миром и перед богом. Жизненная философия дедушки выражалась примерно в следующих словах: «Оглянись на себя и точно будешь знать, чего нельзя делать другому». И эта философия не позволяла ему никогда никого обижать. Дедушка был верующим, но не фанатиком. И если бы ему дали право выбрать смерть или предательство, он выбрал бы первое, что впоследствии и подтвердилось в гетто.

У них с бабушкой было семеро детей. Моя мать старшая. Был дедушка рабочим, потом бригадиром, жили небогато. По реке, как плоты, плавали бревна, скользкие и блестящие. Рабочие с загорелыми лицами и черными руками вытаскивали их из воды длинными баграми. Дедушка даже в семьдесят лет выпрыгивал из лодки на эти бревна так быстро и ловко, словно выходил на берег, на твердую землю. Так же ловко измерял длину и толщину бревен, редко обращаясь к рулетке и оценивая их на глаз.

В рабочей бригаде обращал также на себя внимание латыш-атлет с красным лицом. Звали его Эльмар. Однажды он положил свои могучие руки на плечи дедушке и сказал: «Ты, Абрам, не только большой специалист, но и тонкий, чуткий человек». В бригаде кроме дедушки были одни молодые латыши.