Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Обижал Женю в основном двоюродный брат Борис: покажет ему кулак, и Женя начинает плакать. Жалобно, как-то со звуком «и-и-и». Не раз старший брат Миша давал тумаков Борису, чтоб не дразнил Женю.

У Жени была привычка: перед сном с ним кто-то должен был полежать — либо мама, либо няня. Помню, как однажды на даче мама с отцом ушли в гости, а няня не захотела лечь к Жене. Он горько и долго плакал — все так же протяжно «и-и-и». Я решилась на поход за мамой, потому что безмерно жалела братишку. А то, что шла через лесок уже в темноте, придавало мне гордости — сказывалось влияние старшего брата. Дошла и увела маму и отца. Когда мы вернулись, Женя крепко спал.

Дачу мама снимала для нас ежегодно и, мало обращая внимания на помещение, старалась вывезти нас на природу — река, озеро или пруд были непременным условием. Купались мы в любую погоду до самой осени и ходили босиком.

Детство Жени оборвала война. Старшие братья ушли на фронт, отец оставался на ответственной работе в Москве, а маму с нами двумя эвакуировали в Томск — красивый старинный университетский город. Ехали мы в теплушках, спали на полу вповалку. Москву уже бомбили, и эшелон, следовавший впереди нашего, уничтожили весь. Несмотря на щемящую грусть разлуки с Москвой и близкими, мы любовались природой в дороге, особенно Уралом и тайгой. Ехали медленно и долго — может быть, железная дорога тогда и полюбилась мне, помогая позднее понять свое призвание…

В сорок первом году Жене было одиннадцать. На его плечи легли недетские заботы (мама много и далеко работала, я работала и училась). В нашей семье, сразу ставшей маленькой, он остался единственным «мужчиной» и по-мужски заботился о нас: пилил и колол дрова, топил печь, носил воду, сажал, окучивал, выкапывал и перетаскивал издалека картошку. Недоедал, хотя мы с мамой всегда старались отдавать ему лучшее из того, что у нас было. Может быть, потому, что лишения выпали на его долю раньше, чем на долю остальных, а может быть, просто потому, что его так легко было обидеть в детстве, я всегда жалела его, и он долго оставался для меня маленьким. А взрослым стал сразу — тогда, когда в моей жизни случилось самое страшное… Женя стал мне опорой, и я почувствовала, что он давно уже мужчина — сильный и благородный.

В Томске мы жили в большой проходной неотапливаемой комнате. Иногда удавалось достать чуть дров или торфа, и мы отогревались от постоянной стужи (спали не раздеваясь) маленькой буржуйкой, сооруженной посреди комнаты. Не было электричества, не было керосина, и вечера мы коротали при свете лучины.

Поздно вечером, когда весь город погружался во тьму, мы с Женей шли встречать с работы маму. Однажды нам преградил дорогу мужчина с рюкзаком за спиной. Лица нельзя было разглядеть. Он спросил меня, где находится Карповский переулок, дом двадцать. Я объяснила (это был наш дом) и спросила, кто ему нужен. Он заключил меня и Женю в объятия и выкрикнул: «Так это же я, Борис, ваш двоюродный брат!» Надо ли говорить о радости от нашей встречи! Оказалось, что он едет с трудового фронта повидаться с нами, пожить у нас, а потом, когда ему стукнет восемнадцать, призываться в армию. С ним в дом вошло веселье, шутки, озорство — ведь он и в мирное время, ребенком, был заводилой среди детей.

В смежной с нами комнате жила семья, которой из Москвы присылали богатый паек. Мы же жили на хлебе, которого всегда не хватало, и лепешках из картофельной шелухи. Однажды, когда никого, кроме меня и Жени, не было, Борис вошел в соседнюю комнату и взял там две ложки какао. А мне и Жене объяснил: «Это не воровство, просто надо все делить между голодными и сытыми». Сам он к какао не притронулся — все заварил в кипятке мне и Жене. К сожалению, Борис побыл у нас недолго. На военной службе ему повезло: его направили в артиллерийское училище, находившееся в Томске. Там он был по крайней мере сыт, хотя мы старались побаловать его тем, что изредка выдавалось на Женин детский паек. Помню, разделили пополам Женин изюм — половину ему, половину Борису. Свидания происходили через решетку, ограждавшую территорию училища. Мы попытались через эту решетку передать ему изюм. Он, протягивая руку за изюмом, все говорил: «Нет, нет, мне не надо, я ведь сыт».

А иногда мы видели курсантов в строю и любовались их выправкой. Когда Борис патрулировал по городу, он ухитрялся забегать прямо с винтовкой к нам. Это были праздники, тем более что ни от Миши, ни от Мити писем уже не было. А в один из суровых сибирских дней получившихся курсантов неожиданно отправили: горел сталинградский фронт. Я одна собирала Бориса в дорогу — мама лежала в больнице.

После отъезда Бориса мы с Женей словно осиротели. Впрочем, вскоре поправилась и вернулась домой мама.

Мы с Женей посадили возле дома помидоры, лук и салат. Помидоры украли, а салат мы пошли продавать на рынок. С каждым проходящим мимо нас покупателем мы все убавляли цену, но принесли салат обратно домой и съели его сами.

В школе Женю дразнили и избивали хулиганы. Однажды, когда мама лежала в больнице, он пришел окровавленный — ему пробили голову. Хирург зашил рану и велел три дня лежать. С тех пор Женя гулял один на крыше дома. И все же маме пришлось забрать его из школы и перевести в дальнюю, свою.

А через год случилось чудо: при школе, где работала мама, нам выделили крохотную комнатушку, теплую и светлую (спали мы все трое на широком топчане). Надо ли говорить, какое это было счастье! Перевезла наши вещи на санях ватага маминых ребят.

В институте, где я училась, нам выдавали по кусочку хлеба и чайной ложке сахарного песка. Среди нас были несколько сыновей врачей, работавших в госпитале. Эти мальчики не брали наши скудные пайки. Помню, с каким унизительным чувством попросила ребят отдавать эти пайки мне для братишки…

В комнате нашей был, пожалуй, один недостаток: за фанерной перегородкой жила свинья, и мы слышали постоянное хрюканье и дышали тяжелым воздухом. Но кто обращал на это внимание?! У нас было тепло и светло. И конечно же были люди. Нас окружали отличные соседи, часто приходившие к нам. Особенно запомнился мне учитель литературы Дмитрий Сергеевич Воздвиженский. В мирное время в Москве он был мастером художественного слова. Не забыть мне, как он читал для нас Гоголя. Это были волшебные часы! Общались мы с ним постоянно и встретили Новый год с его семьей. Хорошо относились к нам и директор школы, и остальные учителя.

Женя заболел. Участковый врач определил брюшной тиф и велел срочно отправить в больницу. Мама же настояла на том, чтобы диагноз подтвердился анализом крови. Как сейчас помню перепуганного Женю в кровати — медсестра уже натянула жгут и приготовилась колоть в вену. В этот момент постучал и вошел известный в Томске профессор-педиатр, отец одной из учениц мамы. Сестра узнала его, тут же сняла жгут и освободила место профессору. Он пробежал глазами температурный листок (утром нормальная, вечером под сорок), быстрым движением руки отбросил одеяло и увидел на ногах багровые шишки. Не оборачиваясь, отпустил сестру и так же коротко бросил страшное: туберкулез. В это время раздалось очередное хрюканье свиньи за перегородкой. Врач сказал, что в таких условиях Женя не поправится и необходимо срочно положить его в клинику.