Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

— Ну чего ты плачешь? Лучше посмотри, какая красотища вокруг! Не на больничные стены, а в окно. Все зазеленело, а небо-то какое! Вон какая ветка смотрит на тебя в окно! А ты не видишь. Природу нужно уметь разглядеть, понять, тогда и она утешит тебя.

Няня поднялась, отошла, а я взглянула в открытое настежь окно, откуда смотрела нянина ветка. Что значит моя незаживающая рана перед этой непосильной красотой, которую открыла мне няня?! Стало легко. Нужно было только смотреть в окно, в больничный парк, где был совсем другой мир, без слез и страданий, где цвели черемуха, сирень, жизнь.

Рядом со мной умирала совсем еще молодая женщина — Анна. В палате все звали ее Нюркой, потому что так называл ее муж. Ему она оставляла годовалого ребенка. До последней минуты Нюрка не знала, что умирает. Дом ее был в Можайске, там она вместе с мужем работала на заводе: он слесарем, она — токарем. Она была очень хороша собой, болезнь почти не изменила ее внешность. Только кожа лица стала очень бледной и глаза горели, как звезды. Когда меня положили в палату, Нюрка еще ходила, чувствовала себя бодро и даже ухаживала за мной. Она была очень отзывчивой и к тому же сильно привязалась ко мне — сама не знаю почему.

Теперь она угасала на наших глазах, и мы понимали, что врачи бессильны продлить ей жизнь. Муж приезжал к ней часто, хотя чувствовалось, как трудно ему метаться между нею, лежавшей в Москве, работой в Можайске и ребенком, которого взяли в ясли. Он привозил ей бутыли морковного сока и черную икру. Кто знает, чего это ему стоило… Приезжал он всегда в одно и то же время, и мы, вся палата, с нетерпением ждали его. Он входил, и мы потихоньку облегченно вздыхали, а потом отворачивались — не хотели мешать их свиданиям. Какие это были свидания! Это были поединки жизни и смерти. Казалось, две жизни — здоровая и почти угасшая — сливались воедино. И пока они были вместе, эта, вторая, продолжала теплиться.

Я давно уже знаю, что человек, которому веришь как себе самой, может оставить женщину в беде. Но даже если бы я пережила это не один, а сто раз, все равно не перестала бы верить в любовь и никогда не забуду любви этого простого рабочего парня из Можайска к своей Нюрке.

Но даже такой любви было мало, чтобы совершиться чуду. Когда врачам стало ясно, что близок конец, они оставили мужа в больнице. Он привез из деревни маленькую сухонькую старушку. Нюрка была ее единственной дочерью, единственной отрадой…

Когда Нюрке стало совсем плохо, ее увезли из палаты в кабинет врача, чтобы не тревожить остальных больных. Нюрку провозили мимо моей кровати, и я в последний раз увидела ее и тогда еще ясные, как звезды, глаза. Она спросила:

— Ира, почему меня увозят, может быть, я умираю?

Я ответила ей очень спокойно:

— Что ты болтаешь, Нюрка! Тебе сейчас сделают переливание крови, станет легче, а чтобы мы не мешали заснуть, тебя увозят от нас.

Ночью она умерла.

А утром я увидела Нюркину мать. Она сидела с каменным лицом, неподвижно уставившись выцветшими сухими глазами в одну точку. И мне стало стыдно, что я жива, что пройдут еще сутки, и моя мать обнимет меня и отвезет домой, а не на кладбище…

Сколько же было за последние два десятилетия минут отчаяния, казавшегося мне не совместимым с жизнью? Сколько раз оказывалась на краю пропасти и даже не всегда было желание удержаться? Не помню, не считала. Лишь одну из таких минут запомнила отчетливо — наверное, потому, что она была последней. С тех пор поняла раз и навсегда: как бы плохо ни было тебе сегодня, завтра может стать лучше. Есть выход из любого положения, нет выхода только из «ниоткуда».

Мою комнату залил весенний солнечный свет. Только сейчас он меня уже не раздражал, и я не просила задернуть шторы — мне явно стало лучше. А днем принесли букет мимоз. Оставшись в палате одна, я поставила банку с цветами прямо на свою кровать, зарылась в них лицом и вдохнула сладковатый, полюбившийся издавна запах. Исходил он то ли от мимоз, то ли из моей далекой юности…

Перед самой войной среди приглашенных на день моего рождения пришли три мальчика, и все трое вручили мне общий букет мимоз — первые цветы в моей сознательной жизни. Было радостно и чуть грустно: который же все-таки из трех? Или вовсе никто? Тогда я знать этого не могла, понять не умела, спросить не смела. Ну а теперь все трое погибли и не у кого спросить. Да уже и не надо: время сравняло их всех в памяти и в сердце.

А я вот осталась жить. И тогда, в войну. И много раз после. И когда боролась вместе с врачами. И когда, уставая, сдавалась. А надо бы, наверное, почаще вспоминать тех трех мальчиков, которые очень хотели жить, да так и остались лежать в земле на дорогах войны. Тогда не будет минут отчаяния и всегда будешь ценить жизнь…

Меня лечит молодой доктор Геннадий Федорович Балашов. Увидев его впервые, подумала: спортсмен. Оказалось, в недавнем прошлом — военный летчик. В авиацию влюблен с детства. Отец был летчиком-испытателем, и его гибель в авиационной катастрофе лишь укрепила мечту мальчика. Не помогли ни уговоры, ни слезы матери-врача: она боялась, что небо отнимет у нее еще и сына.

Он успел налетать немного. А дальше тоже несчастный случай. Тяжелая травма — летать запрещено! Любя авиацию, он мог бы работать техником на своем же аэродроме. Но провожать ежедневно самолеты в небо, самому оставаясь на земле, было для него пыткой. Он вернулся в Москву, к матери, и поступил в медицинский институт — теперь уже пошел по ее стопам.

Доктор много рассказывает мне об авиации. Тоскует по небу. Каждый год проводит отпуск в той части, где остались служить его друзья-летчики. Иногда удается с кем-либо из них полетать. А потом снова на работу, к больным — до следующего года, до следующего отпуска. Нет, нет, он любит свою вторую профессию и даже считает, что в них обеих, столь различных, есть много общего.

Во время таких бесед мы посматриваем в окно: он — на небо, я — на землю. Я, конечно, сочувствую ему и очень уважаю его за то, что он не сдался, сумел найти себя снова. Но… понять до конца не могу: моя мечта — хоть бы еще разок в жизни пройтись по земле. Все двадцать лет болезни манит меня земля…

Доктор уходит. Я остаюсь одна со своими мыслями — другие больные в палате ходячие. Закрываю глаза и пытаюсь представить себе: вот я вновь обрела землю! (Так, наверное, взлетает в небо в ночных снах наш доктор.) Как захлестнуло бы меня тогда счастье! И как, наверное, захотелось бы разделить это счастье со всеми, кто столько лет делит со мной мое горе! Разделить счастье с мамой… Впрочем, разве матери делят с детьми их горе? Они его несут — в себе и очень часто за нас.

В голове моей боль и шум. И я уже научилась волей своего воображения придавать этому шуму любое значение. Вот сейчас я слышу свои шаги. Слышу, как под ногами, если лето, шелестит трава. А если осень — шуршат палые листья. А если за окном зима — тогда скрипит снег. Впрочем, зимой можно еще и кататься на коньках…