Виктор Сытин - Человек из ночи

Еще щелкали одинокие выстрелы на дальней окраине Осии, там, где к деревне вплотную подступил лес, когда к ней подошел наступавший с левого фланга другой батальон. Над Осией стелился дым — несколько изб горело. Надрывно ржала раненая лошадь. В начале единственной улицы деревни, в траншее, обшитой тесом, валялось несколько трупов в серо-зеленых шинелях, патронные ящики, автоматы.

У колодца пулеметный расчет возился около своего «станкача» — сержант заливал в его кожух воду. Это были бойцы батальона, освободившего Осию.

— Молодцы, ребята! — крикнул им комбат, подбегая.

Один из них махнул рукой.

— Чем недоволен? Фрицев-то гоним!

Сержант-пулеметчик поднял на нас красные от недосыпания и напряжения глаза и сказал:

— Всем доволен, товарищи командиры. Вот только… Федю нашего убило.

…Федор Харченко лежал недалеко от баньки, где была его последняя огневая позиция. Он был прикрыт своим полушубком, запятнанным темной кровью. Снежная пыль уже не таяла на его лице и ладони откинутой руки. Мы сняли ушанки и с минуту постояли над его телом. Стрельба на дальней окраине Осии прекратилась, и совсем стало тихо. Лишь потрескивал, посвистывал огонь, пожиравший ближайшую хату…

Федора Харченко похоронили там, где он погиб, в лесах за Волховом, в деревне со странным именем Осия. А после Победы прах Героя Советского Союза (это звание ему было присвоено посмертно) Федора Харченко перенесли в Новгород, и он покоится в Детинце на площади, недалеко от восстановленного памятника Тысячелетия России. Я побывал там через тридцать пять лет. У старого мемориала — клумбы с цветами и пионерский пост несет вахту славы…

Участники Великой Отечественной войны часто вспоминают ее трудные годы. Пережитое: ужас первых артиллерийских обстрелов и бомбежек и туманящую, захватывающую дух радость побед пусть хоть и в маленьких, «местного значения», боях; душевные беседы у костров в ночи и в землянках, трепетно освещенных коптилкой нз гильзы; горькую грусть при злой и обычной вести — убит или тяжело ранен такой-то, хорошо знакомый товарищ по фронту или же родной человек…

Но среди таких воспоминаний у каждого из нас есть особенные, самые-самые тревожащие душу. Они возвращаются к нам чаще других и нередко связываются как-то с событиями и переживаниями последующих лет жизни.

В моих воспоминаниях о войне особое место занимает Федор Харченко, парень из северного города Котласа, комсорг батальона, знаменитый снайпер нашей 59-й армии и, может быть, останься он в живых, художник…

Перед моими глазами нередко вставала затуманенная вечерней морозной дымкой площадь перед Софийским собором в древнем русском Новгороде, разбросанные по снегу части памятника Тысячелетия России, простой блокнот и плоский штабной карандаш в огрубевших пальцах молодого солдата, его рисунки и среди них око с фрески Спас-Нередицы.

С годами образ Харченко приобрел в моих воспоминаниях какое-то иное качество, что ли.

Однажды я бродил по развалинам древнегреческой колонии Истрия, что недалеко от современного города Констанца и курорта Мамайя в Румынии. Был теплый летний день. С холмов открывался широкий вид на озеро, поросшее камышом, и стаи пеликанов. Далее голубело Черное море.

От Истрии остались лишь полузасыпанные прахом веков, бесформенные руины. Ямы и траншеи археологических раскопов пятнали склоны холмов, поросших полынью и чабрецом.

Я подошел к одному из раскопов, и у меня под ногами захрустели глиняные черепки. На некоторых из них можно было даже различить следы глазури и орнамента. И тогда вдруг передо мной необычайно ярко из глубин памяти всплыли развалины Спас-Нередицы, фигуры Федора Харченко и того неизвестного, которого он называл «Матвеич». Я снова увидел, как бережно они подбирали припорошенные снегом и пылью обломки фресок и несли в нишу полуобвалившейся стены древнего храма. И даже услышал, как кирпичная крошка и обломки внутренней его облицовки хрустят под подошвами их закалевших валенок.

…Я вижу в покрасневших пальцах солдата осколок фрески, с которой на меня глядит суровое око. Может быть, пророка Давида. Может быть, одного из грешников фрески Страшного суда со стен Спас-Нередицы, уже после войны увиденных мной на репродукции…

В тишине просторов над руинами Истрии это видение приобрело какое-то символическое значение. Вот они — воины нового исторического типа. Только что они убивали, да, убивали тех, кто пришел незванно на их землю! А сейчас под грохот близких разрывов снарядов, прислонив к заледеневшим руинам винтовки, пытаются спасти то, что является общим культурным достоянием человечества.

Их мысли, их душа — в будущем, мирном, счастливом, красивом… Своей земли. Всей земли…

На Волхове-реке, в полсотне километров к северу от Новгорода, стоят в окружении полуторастолетних лип с десяток тяжелых кирпичных корпусов. Вид у них казарменный, мрачноватый, и выстроились они в строгом порядке, «по ранжиру». Это и есть бывшие казармы одного из военных поселений, созданных усилиями графа Аракчеева.

Называется теперь это место Селищи. В первые годы войны оно было близким тылом линии фронта. Наша оборона от Ильмень-озера шла по Волхову на север, до его впадения в Ладогу. Но в некоторых местах на левом берегу стремительно несущей свои воды реки у нас были небольшие плацдармы. Самый крупный из них, километров на двадцать в ширину и восемь в глубину, до селения Спасская Полисть, располагался за Селищами. Напротив них на нашем участке фронта была единственная переправа через Волхов — мост на понтонах.

Однажды с фотокорреспондентом Виктором Чемко мы шли к ней через Селищи.

Стоял тихий, серенький летний день. На передовой тоже было тихо. Лишь изредка с окраин плацдарма доносились короткие очереди «шмайсеров» и постукивание наших «максимов». Липы только что отцвели, и заросшие травой аллеи поселка покрылись опавшими невзрачными желтыми цветками. То там, то здесь валялись срезанные осколками ветви деревьев. На некоторых листья еще не увяли. Дома-казармы зияли проемами выбитых окон и пробоинами от прямых попаданий тяжелых снарядов. На многих строениях были разворочены крыши, обрушились углы… Но везде в поселке шла жизнь. У одного из домов, где в подвале находился «перевалочный» медпункт, грузили на полуторку раненых. Неподалеку дымила походная кухня. Далее несколько солдат тянули кабель связи. А в начале спуска к Волхову, к переправе, стояла группа офицеров, оживленно что-то обсуждавших.

— Какое-то начальство, — сказал Чемко, вглядываясь. — Наверное, приехало проверить, как переправа. Вчера ее, знаешь, разбомбили. — Чемко всегда был отлично осведомлен о том, что происходило на нашем участке фронта, наверное потому, что знали и любили его в частях и в штарме. — Вчера, пользуясь ясной погодой, фрицы много летали. Сегодня, пожалуй, не появятся, облака низкие, — продолжал он. — Понтоны уже навели, пройдем спокойно…