Виктор Сытин - Человек из ночи

— Надоело пребывать в этой обители? — кивнув в сторону палаток, спросил Вотчал и продолжал, не дожидаясь моего ответа: — Все у вас обошлось отлично. Завтра послезавтра выпишут. Но мой совет — еще недельку полежите «дома» у нас, в Папоротно, и не увлекайтесь чтением. Черепные ранения, даже не проникающие, обычно дают хотя и незначительное, но сотрясение мозга. А этот орган, сами знаете, машина сложная…

Вотчал всегда любил, беседуя с больным, рассказывать ему о физиологической сущности недуга и реакциях организма. Так и теперь он сказал мне, что четырнадцать миллиардов клеток головного мозга, связанных между собой необычайно тонкими и сложными физико-химическими процессами, будучи самым важным органом, неслучайно защищены прочной костяной коробкой. Кроме того, организм может мобилизовать особые средства для устранения неполадок в этом органе. В общем, прочитал мне целую лекцию! А потом мы беседовали о положении на фронтах, о местных новостях.

— Скоро вас покину, — сказал Борис Евгеньевич, когда мы направились обратно к палаткам. — Отзывают в Главное санитарное управление.

— Поздравляю, Борис Евгеньевич!

Он махнул рукой.

— Если будут оставлять в тылу, не соглашусь категорически. Понимаю, что врачи нужны везде. И все же, если хотите, победа куется здесь, в таких вот госпиталях. Простите за эти громкие слова, но ведь факт, что три четверти раненых, поступающих в наши госпитали, возвращаются в строй. Семьдесят пять процентов! А в прошлые войны их возвращалась лишь треть. Вы понимаете, что это значит?

И, помолчав немного, продолжал:

— Посмотрите. На палатках нет красных крестов, как положено по Женевской конвенции. Лишь у входа в госпиталь вывешиваем маленький флажок. А знаете, почему мы нарушаем конвенцию? Потому, что гитлеровское командование дало специальное указание своим ВВС разыскивать и бомбить наши госпитали. Раненых-то убивать легче!

…Вотчал вскоре уехал из нашей армии и был назначен главным терапевтом фронта, а потом главным терапевтом всей Советской Армии.

После победы мы встречались не часто. И в генеральской форме он был таким же, как тогда, на Волхове, подтянутым, доброжелательным, «объясняющим», только совсем седым. Работал он в мирное время очень много, преподавал, консультировал, искал новые пути лечения. Один молодой врач из Боткинской больницы рассказывал мне, что студентом, слушая лекции Вотчала, он поражался способности профессора объяснять патологические процессы, происходящие в организме больного. «Он, знаете ли, как будто сам заглядывал внутрь человека и учил нас, как это надо делать». О том же не раз говорили мне друзья, которых он лечил… Я думаю, то было следствием не только эрудиции Бориса Евгеньевича как врача, но и любви его к своему благородному делу и человеку вообще. И теперь, когда надо поддержать тонус сердца, возвратить его в спокойный ритм, миллионам людей врачи советуют «капли Вотчала».

Туманное зимнее солнце медленно катилось низко над горизонтом. Зыбкие, колеблющиеся тени от веток, натыканных вдоль хода сообщения, ложились на выпавший в ночь пушистый снег.

Мы ползли по неглубокой канавке, извилисто протянувшейся к темнеющим руинам храма Спас-Нередицы. Впереди разведчик и снайпер Федор Харченко. Двигался он легко, пружинисто и, несмотря на то что одет был в полушубок и маскхалат, быстро и изящно. Я еле поспевал за ним и, хотя мороз стоял крепкий, скоро совсем запарился…

Где-то далеко на западе глухо ударила пушка. В чистом небе прошуршал тяжелый снаряд и разорвался неподалеку от руин. Там поднялся столб земли. Грохот прокатился над зимними полями. Вскоре еще дважды раздались дальние выстрелы, и снова разрывы раскололи утреннюю тишину.

Харченко остановился, обернулся и, смахивая снег с воротника, сказал:

— Вот так каждое утро бьет. Из-под Новгорода. Считает, что наш КП в той церкви. Всю ее раздолбал, паразит.

Он был совсем еще молод, наш Федя. Ему недавно исполнилось двадцать. И юное лицо его совсем не походило на суровое лицо бывалого воина. Припухлые, потрескавшиеся губы часто складывались в улыбку, светлые синие глаза тоже почти всегда смотрели улыбчиво.

А может быть, это он сейчас надо мной подсмеивается? Ползать-то на брюхе товарищ капитан, видно, не привычен?

Харченко достал кисет и протянул его мне.

— Закуривайте. Здесь еще можно. Переждем немного. Передохнем, товарищ капитан… Елозить по земле удовольствия мало. Хорошо мной это испытано.

Он вздохнул вдруг как-то по-детски, со всхлипом, и взгляд его стал грустным.

— До нашего КП теперь недалеко. Он вон там, правее Спас-Нередицы, за покалеченным садом. Метрах в двухстах. А рядом КП артиллеристов. Отсюда далеко видно.

Пока мы курили, в руины ударило еще несколько снарядов. Затем обстрел кончился, и мы поползли снова.

Место для КП батальона, оборонявшего этот рубеж, было выбрано хорошо, за бугорком, заросшим кустарником. Здесь мы расстались с Федей. Его, знаменитого на всю армию снайпера, ждали «местные охотники» для обмена опытом.

— Встретимся в Спас-Нередице, — сказал он.

Я пробрался на КП артиллеристов. Из щелей-окон отлично замаскированного тесного блиндажика открывалась широкая панорама. Слева, вдалеке, стлалась гладь Ильмень-озера, прямо — плоскую равнину рассекали темные струи незамерзшего протока Волхова — Волховца. На западной окраине долины были хорошо видны разрушенные каменные строения, покалеченные деревья, печи сгоревших деревянных домов. А правее, на холмах, уже за рекой Волховом, я увидел розовый в лучах низкого солнца, затуманенный далью Новгородский кремль. Его стены и башни, крыши его зданий, купола соборного храма Софии.

Такой же молоденький, как и Федор Харченко, и чем-то на него похожий лейтенант-артиллерист подал мне тяжелый бинокль.

— Посмотрите, товарищ капитан, чуть правее угловой башни кремля. Видите, во дворе, за стеной, тяжелая гаубица? А за ней, вроде как в садике, другая… Видите? Даже как боеприпасы к ним подвозят, наблюдаем! Шарахнуть бы туда! Так нет…

Лейтенант-артиллерист вздохнул, тоже совсем как Федя полчаса назад. Нашим артиллеристам строго-настрого было запрещено стрелять туда, в кремль древнего Новгорода, а самолетам бомбить его.

Сильные линзы бинокля пододвинули ко мне дали. И теперь, как сквозь колышущуюся батистовую занавесь, я увидел приземистую, но могучую кирпичную стену южного обвода кремля — Детинца — и три квадратных башни, за ними, уже во дворе, полукруглый барьер из камня и мешков с песком и дуло длинноствольной пушки. Немного дальше, среди деревьев, стояла еще одна гаубица. Они не были даже замаскированы…