Виктор Сытин - Человек из ночи

— Но вы же меня не ждали, — говорю я шутливо-иронически, указывая на два прибора.

Анастасия Николаевна протестующе поднимает руку:

— Нет-нет, что вы! Александр Александрович сказал, что будет у вас разговор тет-а-тет. Ву компрене?

В последнее время мне не раз приходилось видеть Фадеева утомленным, полубольным. Теперь он показался совсем плохим. Лицо в желтоватых тенях, синяки под глазами, резче обозначились морщинки у рта. И пожатие руки его было не таким, как обычно, не энергическим, коротким, а вялым.

— Благодарю, что приехали. Садитесь вот сюда, напротив, удобнее будет вести беседу. Вам что налить? Водочки?

На столе бутылки «Столичной» и сухого грузинского вина.

— Лучше вина.

— А мне сейчас ни капельки ни того, ни другого. Печенка сразу начинает реагировать. Отвратительно!

Он налил в бокалы. Мне — вина, себе — минеральной, придвинул салат.

— Ваше здоровье. — Фадеев отпил из бокала и как-то горько усмехнулся.

Некоторое время мы ели, почти не разговаривая, перебрасывались лишь незначащими фразами. Спрашивать, о чем он хотел побеседовать со мной, было неудобно. Лишь когда мы принялись за второе, его губы снова покривились в усмешке и он сказал:

— Для меня сейчас очень трудное время. Как-то клубком в личной жизни сплелись «сюжеты» один другого острее. — И хохотнул характерным глуховатым смешком. — Вы должны понять, — продолжал он, — то, что скажу я дальше. Во-первых, это не жалоба павшего духом старика! — И он снова хохотнул. — Во-вторых, тем более не самоанализ творческой жизни. Вот в чем дело… Меня мучает хворь. Но это не главное. Важнее то, что мне труднее пишется, хотя и на это она, язви ее, влияет. А если литератор ничего почти не выдает «на-гора́», ему труднее общаться с товарищами, в особенности если, как мне, доверено руководство Союзом…

Так вот получилось, что хвастать мне сейчас нечем. Написал несколько глав нового романа, дал кое-что почитать специалистам-металлургам и поругался с ними. Говорят, научно-техническую проблему ставлю я неточно, забегаю вперед. С одной стороны, конечно, надо быть с наукой в ладах — она важная грань самой жизни. И глупости технические написать нельзя. С другой — любая научно-техническая проблема в литературе ведь не главное! В общем, предстоит мне еще мучиться. Вот я и придумал попросить мне помочь — самым придирчивым образом просмотреть две-три главы. Вам ведь технические науки знакомы больше, чем вашему покорному слуге. О металлурге Бардине, знаю, писали…

— Прочитаю, что дадите, с удовольствием и выскажу свое ощущение честно!

— Вот именно — честно. Смотреть правде в глаза, как тигру! Спасибо большое наперед… Только рукопись пришлю попозднее, попозднее. Скоро съезд партии, дел будет много. А здоровье ни к черту, язви его.

Это был последний мой разговор с Фадеевым… А увидел я его уже неживым, с небольшой раной от пули нагана в груди…

…Однажды на заседании секретариата Союза, говоря о творческих просчетах одного из писателей и необходимости дружеской, а не зубодробительной критики, умнейший Илья Эренбург сказал: «Художников общество держит потому, что у них тонкая кожа».

Александр Александрович Фадеев, войн и боец по характеру, был одновременно большим художником и конечно же имел «тонкую кожу», обладал в высшей мере способностью взволнованно ощущать мир.

С годами, отбирая и сопоставляя факты уже истории и услышанное непосредственно от Фадеева, я пришел к убеждению, что неправы некоторые его биографы, считая, что трагический конец этого замечательного человека был следствием какого-то сдвига в психике… Нет, тысячу раз нет!

В своей жизни он много раз смотрел в лицо смерти, лицо врагов, ошибок, неудач.

Сотрясал тело новый приступ тяжкой и неизлечимой — он знал это — болезни, порождающей нестерпимые физические боли. Но, наверное, более всего терзалась творческая душа художника тем, что он не мог, как всегда, плодотворно работать.

Соострие «сюжетов» истерзало его. Хотел писать, как всегда, уверенно и быстро, хотел лететь, как всегда, но взлететь не было сил. Слишком много всего этого для человека с тонкой кожей… Хотя он и воин, и боец.

На втором этаже старого здания Центрального Дома литераторов есть большая комната номер восемь — бывшая гостиная этого графского особняка. Стены ее до половины в дубовых панелях, высокие окна затенены густыми липами улицы Воровского…

Здесь в пятидесятые годы, до того, как было сооружено главное здание ЦДЛ, выходящее фасадом уже на улицу Герцена, обычно собирались президиум правления Московской организации писателей, ее партийный комитет, руководство творческих секций.

И на этот раз партком собрался в комнате номер восемь. Предстояло, помимо текущих дел, рассмотреть и принять решение по трудному персональному делу. Суть его заключалась вот в чем. Один из писателей-очеркистов, Леонид К., снова «отличился», снова совершил тяжкое нарушение морально-этических норм поведения коммуниста: стал регулярно выпивать и в связи с этим перестал писать, почти ничего не зарабатывал. А у него были жена и маленький ребенок.

Около года тому назад Леонид К. уже держал ответ за свое поведение перед парткомом. На радостях, что вышла из печати его новая книжка, он выпил лишку, поспорил с кем-то и поскандалил на улице. Тогда он искренне — в этом не было ни у кого из нас сомнения, — как говорится, «осознал» свой проступок и обещал больше не подводить партийный коллектив. Ему поставили на вид. И вот нате ж! Надо опять судить его партийным судом…

Рассказав о сущности персонального дела, я спросил Леонида К.:

— Объясните товарищам, почему нарушили свое слово, почему так недостойно себя ведете. Вы же понимаете, куда вы покатились?

Леонид К. сидел напротив меня, на другом конце длинного, покрытого зеленым сукном стола, наклонив русую голову, почти опустив ее на сложенные руки. Пальцы их нервно вздрагивали.

— Виноват… Очень виноват, — глухо ответил Леонид. — Сорвался и не смог удержаться. Прошу еще раз мне поверить…

Он поднял лицо, искаженное страданием. Остановившимся взглядом посмотрел куда-то поверх моей головы. В светлых глазах его блеснули слезы. Это видеть было страшно. Ведь он…

— Ну что ж, если нет вопросов, начнем обсуждение. Кто первым возьмет слово?

В составе парткома тогда было несколько человек с большим жизненным опытом: поэт Александр Твардовский, критик Михаил Гус, прозаик Юрий Корольков, поэт Михаил Исаковский, очеркист Борис Галин, драматург Анатолий Борянов. Все они прошли трудные дороги Великой Отечественной, немало лет состояли в партии, и всем им, вне зависимости от личной приязни или неприязни, было особенно горько снова судить партийным судом товарища, который…