Виктор Сытин - Человек из ночи

— Понимать, думаю, что понимаю немного, но учиться все время приходится. Могу только сказать спасибо вам.

Мы пошли дальше, к станции метро «Кропоткинская». Осенние сумерки сгущались, становилось холодно и промозгло. Павел Андреевич поднял воротник пальто. Снова мы долго молчали. Лишь у станции метро он сказал, как будто все время продолжал прерванную беседу:

— Помните историю К.? Тогда вы подумали, что исключение из партии для него слишком жестокое наказание? Ведь верно, так думали?

— Точно!

— Но это был единственный выход: поставить его на край пропасти. Или — или. Учитывал, предлагая исключение, что он человек честный и не слабый. К тому же прошедший войну, партийный журналист. Считал — выдержит…

— Я понял, вернее, не сразу, но понял.

— И он ведь выдержал! То, что райком перевел его в кандидаты, тоже правильно. Но в решении бюро было записано, что партком постановил справедливо. Верно?

— Точно!

— И теперь К. не пьет. Пишет. В семье дело наладилось. И снова мы приняли его в члены партии. Стало быть, помогли ему.

— Все так…

— Вот потому-то не надо «либерализма», а надо побольше подлинного партийного гуманизма.

Я вздохнул. Конечно, так. Все же трудное персональное дело тогда было, когда решалась судьба писателя К.! Впрочем, а сегодняшнее не трудное? Тоже сложное своими обстоятельствами, причинами и следствиями поступков, своеобразием характера человека. У каждого-то он свой…

Персональные дела — они всегда трудные…

— Он, говорят, очень злой? Если что не так, не понравится ему, выгоняет… Верно это? — тихо спросила молодая женщина и повела черными выпуклыми глазами на дверь в кабинет оргсекретаря правления Союза писателей СССР.

Секретарша Кашинцева пожала плечами и ничего не ответила.

— Я ведь член Союза, а он? Он — наш служащий! — продолжала молодая женщина и нервно поправила косынку, потом бросила быстрый взгляд на свои ноги в старых, стоптанных туфлях и вздохнула.

Секретарша опять не поддержала разговор, и в маленькой приемной президиума Союза писателей СССР воцарилась тишина. Стало даже слышно, как возятся, чирикают воробьи на ветвях цветущих яблонь прямо перед окнами в небольшом сквере.

— Может быть, мне в другой раз прийти, Фадеева дождаться? — снова спросила писательница.

— Александр Александрович в отъезде. А по вопросам командировок принимает только Дмитрий Алексеевич.

Вскоре дверь в кабинет оргсекретаря правления открылась, и на пороге появился он сам. Среднего роста, в темном костюме и полосатом галстуке. Карие глаза под чистым открытым лбом. Редеющие, но еще волнистые каштановые волосы зачесаны назад. Выразительные, четко очерченные губы сжаты.

Он резко кивнул головой, здороваясь сразу со всеми, и, отступив назад, предложил войти в кабинет дожидавшейся его писательнице.

Через несколько минут она почти бегом, забыв притворить за собой дверь, буквально выскочила в приемную. Выпуклые глаза ее выражали непритворное удивление. Взмахнув рукой с зажатой в пальцах бумажкой, она воскликнула:

— Я же не просила! — и скороговоркой пояснила: — Сразу он разрешил командировку. Потом говорит: «Вы, женщины, натерпелись за войну. Вот распоряжение — получите ордер на туфли!» Я даже, кажется, не поблагодарила, так растерялась, так растерялась… Может быть, вернуться, поблагодарить?

И еще что-то стала возбужденно рассказывать. Я уже этого не слышал, вошел в маленький кабинет. Большой стол и шкаф делали его еще меньше.

Дмитрий Алексеевич стоял у окна, глядя на цветущие яблони. Протянул руку, крепко пожал мою. Жестом пригласил сесть и спросил отрывисто, суховато:

— У вас что? Хотите тоже поехать в командировку? Или квартирный вопрос?

Мне не понравился его тон.

— Ни то, ни другое. Может быть, у вас находится иногда время поговорить на другие темы?

Я задал этот бестактный своим плохо скрытым ехидством вопрос и сразу пожалел: какой смысл задираться? Показывать в первую же встречу с человеком, которого знаешь понаслышке, что на основании некоторых чужих суждений он тебе, пожалуй, несимпатичен…

Дмитрий Алексеевич удивленно приподнял брови и принял «бой».

Жестко, даже, пожалуй, слишком жестко, он сказал:

— Не люблю и не буду разговаривать с вами «вообще». Я на службе…

— А я по поручению нескольких членов Союза к оргсекретарю, — снова у меня не хватило выдержки и такта.

Он сдержался, спокойно спросил:

— Так что же у вас за дело?

— Вот проект журнала для юношества — приключенческого.

Дмитрий Алексеевич взял протянутые мной листки и стал их читать, показав этим, что слушать меня дальше он не намеревается.

— Александра Казанцева — он написал «Пылающий остров» — знаю, Николая Шпанова — у него «Заговорщики» — знаю, — сказал он, дойдя до подписей. — Георгия Тушкана — хороший роман у него «Джура» — тоже… А кто такой Николай Томан?

— Томан написал несколько отличных повестей в приключенческом жанре.

— Так. А вы сами? Помимо того, что во время войны в журналах и газетах?

— Несколько книжек об изобретателях, о людях и делах нашей авиации. И вообще…

— «Вообще», повторяю, разговаривать не люблю.

И вдруг совсем иным тоном, глядя куда-то в пространство, точно размышляя вслух, продолжал:

— Помните в двадцатые годы выходили журналы «Вокруг света», «Всемирный следопыт», «Всемирный турист», «Борьба миров»? Журналы эти были для молодежи полезные, хотя печатали нередко ерунду. И сейчас у нас есть неплохие научно-популярные издания — «Знание — сила», «Техника — молодежи». Они не восполняют, очевидно, жажду молодежи к фантастике, приключениям. Вы, товарищи, предлагаете заманчивую идею. Я доложу о ней руководству Союза. Но… ее поддержать не смогу!

Последнюю фразу он произнес опять суховато, глядя мне прямо в глаза. Вот те и на! Нет, этот человек не может разговаривать по душам как хотелось бы, как хочется каждому, кто приходит в секретариат Союза. Недаром, видно, о нем столь противоречиво говорят в среде литераторов. Одни превозносят: проницательный, решает быстро, без проволочек, прямо и честно высказывает свои мысли и мнения. Другие же поносят на чем свет стоит, уверяют, что не часто встретишь такого бюрократа и к тому же хама. «Уставится в упор — и как по башке дубинкой: «Повесть противоречит социалистическому реализму. Такое произведение не надо было печатать. В нем жизнь как в кривом зеркале» и т. д. Как будто он сам писатель».

Правда, таких ругателей мало. И сами-то они далеко не крепко сидят в седле Пегаса.

Между тем Дмитрий Алексеевич говорил, точно диктуя стенографистке:

— Поддержать не смогу, и вот почему. Во-первых, вы знаете, бумаги в стране мало, а потребности издательств растут везде, не только в Москве. Надо в первую очередь дать выход молодым литераторам союзных республик. Открывать журналы именно там. Во-вторых. Если ваши фантасты и приключенцы будут создавать настоящие произведения, их будут, очевидно, печатать имеющиеся литературно-художественные журналы — «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» наконец…