Ричард Холл - MOBY. Саундтрек моей жизни [litres]

Я был пьян, и кровать кружилась подо мной.

Дверь была закрыта, а Ванессу и Джереми я считал своими стражами-дегенератами – несмотря на то, что Ванесса уже отрубилась, а Джереми второй день подряд не слезал с кокса. Маленькая спальня без окон была звуконепроницаемой, так что я слышал лишь тихое посапывание лежавшей рядом Ванессы. С утра мир начнет искать меня, но сейчас я полностью защищен.

В Швейцарии было три часа ночи, и я страдал бессонницей. Я прилетел в Цюрих, чтобы сыграть Feeling So Real и несколько других старых песен на концерте местного радио, а с утра мне предстояло лететь обратно в Нью-Йорк. Большинство европейских городов в три часа ночи были тихими, как пустые театры, но я, как истинный житель Нью-Йорка, искренне не понимал, как город может спать. Даже в пять утра Нью-Йорк оживляли шатающиеся пьяницы, мусорные грузовики и сумасшедшие, которые орали на пожарные гидранты.

Я отыграл пятнадцатиминутный сет из старых песен для радиостанций в девять вечера и пошел обратно в свой номер в бюджетном отеле. Комната была маленькой; в ней стояла двойная кровать с жестким бельем, офисное кресло с красными подушками из пенорезины и маленький черный столик у окна, выходящего на полуосвещенное офисное здание. Я сидел на кровати, ел мюсли с соевым молоком и пытался смотреть сериал «Бонанца» на немецком.

Может быть, в моей жизни умерло уже столько народу, что смерть просто превратилась в рядовое событие?

В полночь я выключил телевизор, надел куртку, поставил диск Joy Division в плеер и вышел из гостиницы, чтобы погулять по тихому, пустому Цюриху. Холодный воздух спускался с гор и стелился над озером; практически все в городе было закрыто, не считая арабского продуктового магазина и борделя под названием «Секс США». Я бывал в арабских магазинах, но, пусть мне и доводилось встречаться с проститутками, бордели я не посещал ни разу.

Город казался таким пустым, что я был готов даже заплатить 100 долларов, чтобы провести время с проституткой и убедиться, что кто-то еще сейчас не спит и вообще жив. Я с минуту постоял возле борделя, слушая Insight в наушниках, но в конце концов решил, что идея зайти в бордель меня слишком пугала. Я заглянул в арабский магазин и купил бутылку газировки, а потом дошел до вокзала, где на тротуаре спали наркоманы, завернувшись в одеяла и кожаные куртки. Убедившись, что они дышат, я отправился обратно в гостиницу.

В номер я вернулся часа в два ночи. Несколько минут я читал книгу Нельсона Де Милла в мягкой обложке, купленную в аэропорту, а потом просто сел в обожженное сигаретами кресло с красными подушками и уставился на офисное здание напротив. Прошло два месяца со дня смерти мамы, но я так и не оплакал ее по-настоящему, так, как сын должен оплакивать умершую мать. Сразу после того, как она умерла, я ушел в уборную ее палаты в хосписе и пять минут проплакал. Но, не считая нескольких пьяных всхлипов, с тех пор я не проронил практически ни одной слезы.

Может быть, в моей жизни умерло уже столько народу, что смерть просто превратилась в рядовое событие? Мои дедушки умерли, отец умер, бабушка по отцу умерла, трое моих одноклассников умерли, а уж сколько моих знакомых по нью-йоркским ночным клубам умерли от СПИДа или были застрелены, я давно перестал считать. А сейчас и моя мама оказалась в списке людей, которых я знал и которые когда-то были живы.

Я должен был горевать по ней, но траур – это когда ты тоскуешь по кому-то и оплакиваешь его безвременную кончину. Мне не хватало разговоров с мамой и визитов к ней. Но я не мог сказать, что ее жизнь завершилась безвременно или внезапно. Она бросила курить за три года до смерти, но трудно было грозить кулаком Богу и проклинать жестокость и несправедливость того, что бывшая курильщица, которой было почти шестьдесят, умерла от рака легких после продолжительной болезни.

Тяжело было принять то, что женщины, которую я знал со времен, когда был двухклеточной зиготой, больше нет. Иногда я брал телефон, чтобы позвонить ей, и вспоминал, что ее больше нет. Мне не становилось от этого грустно, но я действительно скучал по ней и думал о пустоте, которая остается, когда кто-то умирает, – словно их просто удаляют из мира. Их одежда все еще висит на вешалках в шкафу. Шампунь до сих пор стоит на полке в душе. Вещи, которые говорили об их присутствии в мире, никуда не делись, а вот их самих уже не было.

Я взял листок бумаги и сел за поцарапанный стол, чтобы написать в дневнике о том, что я совершенно не чувствую горя, и это сбивает меня с толку. Я поднес пластиковую гостиничную ручку к бумаге и стал думать о маминой жизни. О ее амбициях. О разочарованиях. О печали. Я вспомнил, как в моем детстве она по вечерам выходила на заднее крыльцо, курила там и плакала.

Подумав о том, как она стоит под двадцатипятиваттной лампочкой и плачет, тоскуя по жизни, которой у нее никогда не было, я отложил ручку и тоже заплакал. Я лег на кровать, зарылся лицом в дешевую пенорезиновую подушку и стал всхлипывать. Я оплакивал не свою, а ее утрату.

Она была такой умной, творческой, веселой, но жизнь ее вышла разочаровывающей. У нее были любящие друзья и семья, но я знал, что в глубине души она разочаровала себя. Она хотела жить в городе, рисовать картины, писать музыку, общаться с другими творческими людьми. Она хотела устраивать выставки и ходить по галереям, но была слишком робкой, чтобы показывать свои красивые картины хоть кому-нибудь. В итоге она вернулась в пригород, где выросла, – она ненавидела его, но зато это место было безопасным и знакомым.

Чем больше я думал о ее грусти и разочаровании, тем сильнее рыдал в подушку. Вот что по-настоящему несправедливо. Не то, что она умерла сравнительно молодой от рака легких. А то, что она не смогла создать для себя жизнь, которую хотела, и винила в этом себя. Вот в чем трагедия: она позволила страху и чрезмерной осторожности помешать ей жить так, как она мечтала. Сигареты и фастфуд помогали раку расти, но в глубине души я знал, что ее убили разочарование и печаль.

Я около часа плакал в жесткую подушку, не над ее смертью, а над ее испорченной жизнью. Плакал, потому что мне не хватало ее проницательных фраз, ее ума, звука ее голоса. Но в основном я оплакивал жизнь, которую она хотела, но так и не получила.

Февраль и март в Нью-Йорке похожи на братьев-гопников. Один валит тебя в грязь, а другой пинает в живот, пока ты лежишь. Иногда они дают тебе маленький проблеск надежды, что зима все-таки не будет длиться вечно, – а потом отбирают ее и покрывают ее кучами грязного снега.

Конец февраля 1999 года. Я страдаю от похмелья. С тех пор как я снова начал пить, я проникся к похмельям странной любовью. Они казались мне чем-то вроде тошнотворного связующего звена между мной и моими пьяными литературными героями. Когда я шел по Хьюстон-стрит, страдая от похмелья под ледяным дождем, я спрашивал себя: «Интересно, а Дилан Томас когда-нибудь шел с похмелья под дождем на Хьюстон-стрит?» Если уж гении вроде Томаса, Фолкнера и Буковски избрали для себя жизнь пьяниц, то я, безусловно, прав, идя по их беспутным следам.