Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

И когда он кончил, я вышла со своей бумажкой и все объяснила. А когда расходились, ко мне подошла женщина с лицом, волосами и в одежде цвета дорожной пыли и гневно и громко закричала: «Я никогда в жизни не была свидетелем большего безобразия, большей наглости». «Я думаю, что вы много чего похуже видели, но оценка у вас была другая», — сказала я ей тихо-мирно.

Каково было бы Саркисяну, не пробейся таинственно в степи мирской холодный ключ забвения?

Действие пятое. Шестое марта 1976 года. Тридцатилетие мушиного кордебалета. Тропическая весна в Аризоне. В великолепном здании Аризонского университета идет пленарное заседание конференции дрозофилистов Соединенных Штатов Америки.

В США интерес к изучению дрозофилы не ослабевает. Место конференции выбрано самое что ни на есть приятное. Пальмы, кактусы, розы в цвету. У самого университета вечнозеленые небольшие деревья, белые шарики бутонов, только что распустившиеся цветки. Но сильный красивый аромат, похожий на аромат османтуса в Никитском ботаническом саду, слышен за десятки метров. Или там свои деревья и цветы поблизости? Птицы неистовствуют. Здесь их зовы в среднем мелодичнее, чем в Сибири, и, как везде, поразительно настойчивы и убедительны. Теплынь. Одуванчики на газонах отцвели. Их шары уже теряют секторы семян. Воробьи возятся в траве — птенцам нужна мясная пища. Это снаружи университета. А внутри перед полным залом — человек четыреста заполняет его — выступает Вильям Каплан. Его доклад посвящен нейрогенетике сна. Он говорит о наследственных болезнях спящих дрозофил. Усыпленные эфиром, мухи размахивают ногами. Их здоровые собратья спят спокойно.

Самка, имеющая ген махания ногами только в одной из своих половых хромосом, спит спокойно. Болезнетворный ген подавлен. Можно спровоцировать потерю одной из хромосом во время зародышевого развития мухи. Тогда появятся мозаики. Вот самка с признаками, которые могли бы появиться у нее только, будь она самцом. Точь-в-точь, как у шелкопрядов, которых показывали мне два Саркисяна — учитель и ученик. Можно так подобрать маркирующие признаки, что части, оставшиеся самочьими, будут серыми, а самцовые части, получившиеся из-за утери в клетках зародыша одной из хромосом, — желтыми. Ног у мухи — шесть. Часть из них — серого цвета. Они неподвижны. Другие ноги — желтые, муха размахивает только ими. Дрыгает ногами только самцовая часть мухи. Используя мозаицизм, Каплан установил, какой именно из нервных ганглиев управляет комическим этим недутом. Усыпленные эфиром мозаики дрыгали только теми ногами, какими им полагалось дрыгать согласно хромосомной теории наследственности. Ни доказывать, ни ниспровергать хромосомную теорию наследственности ни у кого из присутствующих охоты не было. Новых доказательств не требуется.

Каждая нога имеет свой пульт управления. Иные мухи дрыгали во сне только одной из шести ног. Мозаицизм позволил с полной уверенностью предсказать, какая именно конечность придет в движение, когда муха заснет. Ни один доклад не имел такого успеха, как доклад Каплана. Я спросила, реагировали ли спящие мухи на звуковые раздражители. Нет, они не реагировали. Я рассказала о работе Саркисяна, сделанной под руководством и по идее Александра Сергеевича Серебровского.

Серебровского знали если не все, то многие. О Саркисяне не слыхал, конечно, никто.

Серебровский приобрел известность благодаря великим открытиям и помимо нейрогенетики сна.

Отблеск несостоявшейся мировой славы Саркисяна пал на меня.

Пока Горобец расшатывал наследственность томатов с помощью страдания на средства, отпущенные ректоратом университета на лабораторию популяционной генетики, я всецело погрузилась в изучение мутабильности мух, привезенных мною в 1958 году из Умани. Я сделала попытку вернуть мухам утраченную ими высокую мутабильность. Вотще. Высокая мутабильность оказалась в те годы невозвратимо утраченной. За Уманью последовали Никитский сад, Дилижан, Ереван, Кашира, Тирасполь.

До ректора так и не дошло, что деньги, отпущенные на мою работу, утекли в другое русло. Факультет, чтобы не попасться, все же после настоятельных и униженных просьб давал деньги на экспедиции.

Мухи — моя плановая тема! Хорошо? Плохо. Меня гонят за невыполнение плана. Давай печатную продукцию. А я исследую мух, экспериментами занята, оформляю статьи и диссертацию по корреляционным плеядам. Совещания, семинары, доклады.

Написала статью, подытожив все, что сделано в 1937, 1946 и 1958 роду по изучению мутабильности уманской популяции. Издевательствам нет границ. Гонителям нет числа. Завадский, Жорж, Пиневич, Чесноков. Профессор Чесноков распоряжался финансами факультета. Он ярый лысенковец. Похож он на клопа, принюхивающегося к своей жертве, вытянув хоботок и поводя им из стороны в сторону.

Видели вы клопа, принюхивающегося к своей жертве? Не видели? А я так предостаточно. Остренький носик Чеснокова заострялся еще больше, когда он говорил. «Нечего долбить зады буржуазной науки». — «Помилуйте. Популяционная генетика рождена в Советском Союзе. Советские ученые лидировали в мире. Мы были первыми, кто…» «Были, — прерывает он меня, — сплыли». — «Кажется, вы склонны гибель генетики ставить в вину самим генетикам?» — «Нечего разговаривать, денег не будет».

Пиневич демонстрировал мою статью как пример застоя в генетике. Мух я ловила на протяжении двадцати лет в одних и тех же местах, теми же ловчими аппаратами, выращивала их потомков на одном и том же корме, скрещивала с мухами из тех же лабораторных линий, исследовала при том же увеличении бинокуляра. Это ли не застой!

Деканат факультета вступил в схватку с ректором, пытаясь изгнать меня. Когда нет поводов официальных, начинается игра на самолюбии, достоинстве, чести изгоняемого. В ход пускаются прямые оскорбления. Если жертва не проваливается в вырытую яму, в нее стреляют. Характеристика Завадского, Агаева, Хахи-ной, данная мне по случаю моего ничем не обоснованного желания получить степень доктора наук, обскакав кандидата наук, заведующего кафедрой Завадского — только одна из пуль. Их уверенность, что я буду сражена — под влиянием смертельной обиды уйду из университета, — основывалась на заблуждении. В сталинские времена я прошла закалку бесчестьем, и выкованная тогда броня непробиваема.

И там, в Советском Союзе, и здесь в Америке, я не раз имела случай убедиться, что я реагирую не на оскорбление, а на желание оскорбить, и расцениваю это желание как стихийное бедствие, как ливень или ураганный ветер, на которые не обижаются.

Потеря идеалистического отношения к жизни — всеобщая судьба. Но, если вы вкушали от древа познания добра и зла в условиях профилактического террора, когда каждый на подозрении у дорвавшихся до власти подонков, у вас неизбежно вырабатывается защитный механизм — самооценка в соответствии с вашим, а не их, кодексом морали, и трезвое понимание того, что вы пребываете в опасной зоне силового поля зла. Не обида, а эта вот самооценка и это понимание и предопределят ваши действия, и они отнюдь не совпадут с тем, чего ожидали оскорбители.