Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Дело пахло катастрофой. Однако катастрофы не последовало. Я не осталась без работы, и мне не пришлось вставать по будильнику. Три женщины, заведующие лабораториями, — Зоя Софроньевна Никоро, Раиса Павловна Мартынова, Вера Веньяминовна Хвостова — просили Беляева закрыть глаза на мой распорядок. И он закрыл, сделав для меня исключение. А гонимый им непокорный гений Шерудило по его требованию представил ему медицинское свидетельство, что он страдает психическим заболеванием и нуждается в индивидуальном расписании часов работы.

Но не только заступничество трех в разной степени и по разному влиятельных женщин, но и счастливая звезда, под которой родился Беляев, предотвратили мое изгнание. Я нужна была ему для публичной, крупной демонстрации своего угодничества, а до той поры, когда он дождался случая, а он дождался его, он терпел. Корова общепользовательного типа пахала, и ее можно было доить.

Согласно идее организаторов Института цитологии и генетики, институт должен развивать науку на уровне мировых стандартов и обеспечить подготовку кадров. Когда я появилась, развитие науки было на мази, а к подготовке кадров только-только приступали. В университете Академгородка вырабатывались программы, распределялись роли. На другой день после моего приезда, я в 9 часов утра стояла на трибуне физико-математической школы и читала лекцию фымышатам, так называли мы учеников этой замечательной школы.

Но надлежало еще и переучивать учителей средних школ Новосибирской области. Уже 15 лет прошло со времени августовской сессии ВАСХНИЛ, когда генетика была запрещена и школьные учебники переработаны в соответствии с требованиями Лысенко и его клики. Учителя сами учились по этим учебникам и теперь сами учили по ним же. Сомнение не западало в их души. Молодые учителя верили, потому что не знали ничего другого. Тех, что постарше, принудили верить. Вера бывает разная. На одном полюсе — облагораживающая вера, чувство принадлежности тем, кто был, и кто будет. Это — вера бесстрашных. На другом — вера — субституция страха.

Весной 1964 года, значит, до снятия Хрущева, я читала введение в эволюционную теорию на курсах повышения квалификации преподавателей школ Новосибирской области. В перерыве между лекциями перед моими слушателями выступил методист и поучал их, как нужно повышать свою квалификацию, убеждал их следить за развитием науки, выписывать научно-популярные и научные журналы, книги. С решимостью отчаяния они заявили ему, что условия их жизни не дают им такой возможности. Колхозы не снабжают их продовольствием, а купить ничего нельзя, даже хлебных ларьков нет. Им разрешено держать корову. Заготовлять для нее сено на зиму предоставлено им самим. Колхоз дает два кубометра дров в год и оплачивает им электричество. Но, чтобы прожить в Новосибирской области зиму, нужно не два, а семь кубометров дров, а бесплатная электроэнергия отпущена на одну сорокасвечовую лампочку, и иметь вторую запрещено. Если учительница выходит замуж за колхозника, она лишается и этих привилегий. Часы работы яслей к часам работы школы не приспособлены. Если у учительницы есть дети, девать их некуда. Наибольшее впечатление на меня произвела необходимость держать корову. Кроме того, что ее нужно кормить, ее нужно доить три раза в сутки без выходных. Повышать квалификацию в этих условиях невозможно.

Я читала лекции в строго антилысенковском духе, ни в какую полемику с мичуринской биологией не вдаваясь. Они очень внимательно слушали, никаких вопросов не задавали — раз преподают, значит велено думать так, а не иначе. Но один пожилой учитель уже в самом конце курса все же спросил, каковы установки мичуринской биологии по тем вопросам, которые я им осветила.

Вопрос пожилого учителя — обычное явление. Студенты философского факультета ЛГУ спрашивали, каково официальное мнение по поводу наследования признаков, приобретенных в течение жизни индивида. Я им отвечала вопросом: «А разве в науке существуют официальные мнения?»

Учителям я сказала, что нет никакой мичуринской биологии, а этим именем названо псевдоучение Лысенко, ничего общего с наукой не имеющее. Тут они восстали. Триста сортов плодовых и ягодных растений, выведенные Мичуриным, самая передовая теория, основанная на трудах Маркса, Энгельса, Ленина, — говорили они. Я отнимала у них веру. Никто не видел не только трехсот, а хотя бы одного мичуринского сорта. А кто пробовал плоды выродившихся потомков его питомцев — плевался. В Ленинграде на рынке бабы, торгующие яблоками, говорили: «Это настоящая антоновка, а не какие-то там мичуринские прививки». Но учителям нужно верить, что они существуют, плоды прививок и перевоспитания. В школьных учебниках — портреты Мичурина и Лысенко, следовать им — их патриотический долг, им есть кого любить. То, что сами они не ели яблок, не то что персик от абрикоса, а грушу от яблока не могли бы отличить, они считали нормой. Они верили, что если не они, не их дети, то их внуки, во всяком случае, будут есть плоды этих восхитительных, лучших в мире трехсот сортов. А лучшие люди едят уже сейчас.

Рассказывали, что Хрущев, побывав в США, сказал: «В Америке никакого мичуринского учения нет, а и хлеб, и овощи, и фрукты есть. А у нас мичуринские сорта загубили». Он знал, что Русь загубила свои плодовые сады. Они, конечно, не знали.

«А в курсе генетики нам совсем другое говорят», — сказал пожилой учитель. Курс этот читал Юлий Яковлевич Керкис. Он ученик Филипченко, талантливый выпускник первой в России кафедры генетики. Он работал в Институте генетики Академии наук сперва в Ленинграде, потом в Москве, когда директором института был Вавилов, и работал в том самом отделе, которым руководил Меллер. В 1937 году он взялся научными методами изучать вегетативную гибридизацию томатов и показал, что прививка не меняет наследственных свойств привоя и подвоя. Уж он-то знал, чего стоят мичуринские методы переделки природы. Когда в 1940 году Вавилова арестовали и директором института стал Лысенко, Керкиса тут же прогнали. Он был директором овцеводческого совхоза в Таджикистане, когда в 1948 году его персона и биография привлекли внимание местных властей и он оказался лицом к лицу со смертью. Вегетативная гибридизация спасла его. До результатов его опытов докопаться некому, а название его статьи его не подвело. Смерть только на миг задержалась у порога его дома, заглянула ему в лицо и прошла мимо. Я слышала, как он рассказывал Тимофееву-Ресовскому о своем директорстве. Звучало это так: «Я бросался на койку и плакал вовсе не скупыми мужскими слезами, а как баба».

В 1958 году, когда в Сибири организовался Институт цитологии и генетики, Керкис был приглашен возглавить лабораторию радиационной генетики. Беляев ненавидел его лютой ненавистью. Уж если кому надлежало быть директором института, так Керкису, а не Беляеву.