Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Акции обоих свежеиспеченных властителей — Брежнева и Горбачева — органически вливались в поток лживой пропаганды, нацеленной на создание пятой колонны в тылу врага, демонстрировали Западу, что страна зрелого социализма — не цитадель чудовищного насилия, а миролюбивое царство свободы и справедливости.

Брежнев, выведя генетику из под пяты Лысенко, как бы продолжал начатую Хрущевым десталинизацию и отмежевывался от возврата Хрущева к сталинским порядкам. Ввод войск в Чехословакию и последующая расправа с участниками демонстрации протеста против этого чудовищного злодеяния показывают, что Брежнев оставался верным последователем Хрущева, как оперируя на мировой арене, так и в домашних делах. От хрущевских методов поддержания единомыслия с помощью судей и психиатров Брежнев не отказался.

Награждение орденами генетиков, как и другие, куда более значимые, акции Горбачева, включая вывод войск из Афганистана, возвращение Сахарова из ссылки в Москву, освобождение политзаключенных (на условиях, несовместимых с человеческим достоинством!), снятие запрета критиковать кремлевских властителей (всех, кроме Ленина и Горбачева!) должны были отвести глаза мировой общественности от непоколебимого решения Горбачева сохранить экономические основы рабовладельческого строя и полицейскую систему насилия.

Само избрание генетиков в качестве падших, удостоенных милости со стороны Брежнева и Горбачева, изобличает преступную подоплеку акций и того, и другого. По смыслу вещей, награждение давало репрессированным свободу критиковать идеологические основы преследования, требовать их отмены и наказания преследователей. В интересах Кремля было встать на защиту отрасли знания, как можно более далекой от политики, доступной пониманию узкого круга ученых, не требующей военного засекречивания, а уж позаботиться о благополучии своих сподручных судей и палачей, всех ответственных за террор, было легче легкого.

Кровавая расправа с генетиками и тотальное искоренение генетики должны были предстать теперь перед всем миром как тяжкое преступление Сталина. Реабилитация жертв погрома и возвращение генетике статуса разрешенной науки укладывались в рамки десталинизации, должны были получить на Западе самую широкую известность и способствовать восстановлению доброго имени Страны Советов, поколебленного вводом войск в Афганистан. Присвоение орденов органически вливалось в поток лживой пропаганды великого мастера этого дела, любимца Запада Горби.

Дружбе между мной и Андреем Дмитриевичем Сахаровым наши разногласия в оценке Горбачева не помешали.

Инициаторами знакомства были Сахаров и Елена Георгиевна Боннэр, его жена. Они пришли ко мне вскоре после моего переселения из цитадели науки, новосибирского Академгородка, в коммунальную квартиру, в Ленинград. Конспирация была соблюдена и сработала. Приставленного ко мне коммунально-квартирного соседа-стукача и прослушивающих телефонные разговоры кагебешников отчасти случайно, отчасти преднамеренно удалось отключить от нужной им информации.

Целью визита было предложение подписать вместе с Сахаровым и другими учеными петицию властям об отмене смертной казни и об амнистии политзаключенным и помочь Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне в сборе средств для семей политзаключенных.

Подписывая, я сказала, что лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего, но что я против обращения к правительству. Мы обращаемся к нечистой силе с жалобой на нечистую силу. Нас пересажают, а толку не будет.

«А что нужно делать?» — спросил Андрей Дмитриевич. Я сказала: «Статья Ваша о необходимости сочетать в управлении государством лучшие стороны капиталистической и социалистической систем, руководствуясь демократическими принципами, в самиздате анонимно циркулирует. Вот это дело. Надо добиться понимания народом при каком зверском режиме он живет». Я имела в виду сопротивление народов Индии, приведшее без кровопролития к краху британской колонизации. «Мы с Люсей только что приехали из Краснодара. Мы были в суде. Восемнадцатилетнего мальчика приговорили к трехлетнему сроку заключения за чтение моей рукописи», — сказал Андрей Дмитриевич.

Я стала бывать в Москве у Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны. Когда настало для меня время эмигрировать, Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна поддержали меня. Благодаря Андрею Дмитриевичу я получила возможность переслать дневники исследований за рубеж. В американском посольстве сотрудники, явно завидуя моему знакомству с Сахаровым, расспрашивали меня о нем.

В декабре 1974 года по израильской визе я вылетела по традиционному тогда маршруту Ленинград — Вена — Рим — Нью-Йорк. Как сложилось бы мое переселение в Америку и осуществилось ли бы оно вообще без вмешательства Елены Георгиевны и Андрея Дмитриевича неизвестно. Моя непричастность к какой бы то ни было религии оказалась камнем преткновения при первом же соприкосновении с израильской администрацией, ведающей распределением эмигрантов по странам, принимающим беглецов.

Место действия — Вена. Представитель израильской администрации знакомится с претендентами на помощь. Наш разговор начинается с вопроса: «Где вы получили еврейское религиозное образование?» Мой отец крестился, чтобы получить право на высшее образование в пределах России. Став лютеранином, он и детей своих сделал лютеранами.

На вопрос израильского администратора я ему всю чистую Вравду говорю. Заканчивается разговор скандалом.

Он: — Вы лжете, вы — не еврейка, вы — немка.

Я: — Как вы смеете так разговаривать со мной? Я — религиозный человек.

Я имела в виду, что правда — моя религия.

Он обрывает меня. Он понял: я чту каноны моей лютеранской религии. Говорить не о чем. Он обрывает разговор словами: «Придете в комнату номер такой-то после перерыва. Талоны на обед вам выдадут».

В комнате номер такой-то человек, как две капли воды похожий на Корнея Чуковского, судя по портретам, при моем появлении вздымает руки к небу и в неподдельном отчаянии восклицает: «Я не могу тут работать! Я уеду в Рим! Я ненавижу эти прямые вопросы! Не беспокойтесь, мы передадим вас в другую организацию. Приходите завтра. Рано утром». Все понятно: израильская организация отказалась взять меня — немку — на попечение.

«Не могу прийти утром, — говорю, — я записана на прием к послу Израиля в Вене. Мои ленинградские друзья просили меня передать ему список евреев — жертв арестов, обысков, провокаций».

«Придете прямо оттуда. Деньги на такси в оба конца получите там-то».

Сообщение, что еврейская организация отказалась взять меня на попечение, не привело меня в отчаяние. Пойду, думаю, в Венский университет, попрошу должность мне предоставить. Статьи мои в Германии публиковались. Авось что и выйдет.