Александр Письменный - Рукотворное море

— Евгений Андреевич, а ногу вы потеряли на фронте? — спросил я.

Мне показалось, что он впервые насторожился.

— Нет, на фронте я не был, — ответил он.

Тогда я спросил:

— А меня вы не помните, Евгений Андреевич? Я ваш бывший студент.

Насторожился ли он в действительности, или мне показалось, только он с подчеркнутым безразличием произнес:

— Вот как? Не припоминаю. — И закончил, отводя взгляд в сторону: — Нет, не узнаю.

— Ничего, конечно, нет странного. Таких, как я, прошла у вас не одна тысяча.

— Да, я преподавал довольно долго, — равнодушно согласился Ван-дер-Беллен.

Значит, настороженность его мне почудилась. Старик не скрывает, кто он такой. Да и смешно было думать, что он может это скрыть.

Скорее всего старик и не мог меня помнить, я только-только перешел тогда на второй курс.

— Ногу Евгений Андреевич потерял здесь, — сказал инструктор.

— Было такое дело, — безразличным голосом подтвердил Ван-дер-Беллен. — Чуть совсем не окочурился. Искал, где поселиться, ну, и того… Стал ампутантом правой ноги, как говорил один знакомый коллега.

— Калека? — переспросил инструктор.

— Нет-с, коллега! — запальчиво повторил Ван-дер-Беллен и продолжал, обращаясь ко мне: — Тут бураны бывают знаете какие? Ничего, нашли меня добрые люди, выходили. Ногу, правда, отчекрыжили, лишили оконечности. Но я и с одной могу.

Я подумал: вот и настал момент, когда можно все выяснить.

— А почему вы тогда так неожиданно покинули университет? — напрямик спросил я. — Студенты головы ломали: что случилось?

Он насмешливо взглянул на меня: насмешливо, без сомнения. Взял да сбежал, очень просто.

Мы приостановились недалеко от женщин, промывающих песок, и он стал рассказывать подробнее, как все произошло. Моему спутнику, видимо, это было известно.

Он собрался в одну ночь, просто как в бок его толкнуло. Жена с ребятами — им было тогда точь-в-точь как сегодня его внучатам — осталась, чтобы ликвидировать имущество.

Этот район он выбрал по совету своего подопечного. Деньги у него были, он присмотрел подходящий дом, сторговался, оформил сделку и, возвращаясь из города, попал в буран. Лишь утром, полузамерзшего, его подобрали углежоги.

По мере того как старик рассказывал, представьте себе, к нему как бы возвращалось прошлое — осанка, спокойствие и, что особенно было заметно, прежняя речь, может, лучше сказать — лексика.

Вскоре после войны жена его умерла.

— Здесь и жену похоронили? — спросил я, все еще доискиваясь ответа, почему же он не вернулся домой. Может быть, удерживала родная могила?

Он покачал головой.

— Жена на родине умерла, в Саратове. После войны поехала проведать родных, приступ гнойного аппендицита — и конец!

Значит, и родной могилы здесь у него нет!

Мы уже перешли дорогу, миновали шурф, когда за нашими спинами ни с того ни с сего грянул озорной свист, точно кто-то жахнул в три пальца. Мы оглянулись. Старший сын Ван-дер-Беллена нагружал очередную «палубу». Возле вашгерда, не глядя на нас, работали женщины. Тут же по-прежнему играли ребятишки, но им не под силу было так засвистеть. Никого способного свистеть по-разбойничьи не было видно. И в эту минуту я отчетливо почувствовал, что залихватский свист произвел на Ван-дер-Беллена тягостное, лучше сказать — гнетущее впечатление. Точно это именно его освистали. Он даже сильнее стал припадать на свой протез и с трудом поднимался в гору. Проступивший было под его убогой внешностью прежний лоск снова потонул в привычном местном говоре, не то жалостливом, не то просительном, а скорее всего и жалостливом, и просительном одновременно.

Все же, вероятно, стараясь сделать вид, что ничего особенного не произошло, старик сказал:

— Всю жизнь любовался людьми, которые умеют, как по команде, сразу менять курс, если надобно. Знаете, у моряков: «Поворот все вдруг». В мыслях держал, что и сам когда-нибудь так сделаю. Вот и пришлось однажды.

Странное признание, не правда ли? Во всяком случае, бодрости в голосе Ван-дер-Беллена я не почувствовал.

Вскоре мы были уже возле дома, и нас встретили пять одинаковых собачек, послушно остававшихся сторожить угрюмую усадьбу. На нас с инструктором они теперь не обращали внимания. Повизгивая и угодливо вихляя всем телом, они завертелись вокруг Ван-дер-Беллена, точно он отсутствовал неделю.

Признаться, с опаской поднялся я на крыльцо и вошел в дом. Все здесь было кое-как подперто, подбито дощечками: перильца на крыльце, стены в сенях, переборки между комнатами. Дверные и оконные проемы в доме перекосились, полы были некрашеные и щелястые.

Заметив мою нерешительность, Ван-дер-Беллен сказал:

— Вы не дрейфьте, дом крепкий. Подрыли малость — и всех делов. Содержащие пески шли в подполье, но вы не сомневайтесь, еще сто лет простоит.

Вообще говоря, кроме лезущей в глаза нищеты и убогости, ничего примечательного в доме Ван-дер-Беллена не было. В сущности, таких неряшливых, запущенных домов, в которые люди приходят только затем, чтобы поесть или переночевать, много на свете. Все же, зная, что он принадлежит бывшему профессору, светилу криминалистики, обстановка стоит того, чтобы ее хоть кратко вам описать.

Ну, так вот, представьте себе переборки не доверху, оклеенные не обоями, а журнальными страницами. Я присмотрелся — ты подумай! Журнал «Нива» за январь — март 1917 года, и прямо на тебя глядят с портрета царь Николай II и царица Александра Федоровна. Оказывается, в журнале рекламируется пышный багет: «Покупайте рамы для портретов особ царской фамилии!» Время выбрали в самый раз! А ниже, под царскими портретами, написано было не очень тщательно зачеркнутое неприличное слово. Видно, ни царских физиономий, ни плохо зачеркнутого ругательства в доме никто не замечал.

Так же привыкли здесь к диванчику с совершенно истертой, грязной обивкой, через которую лезли ржавые пружины. Не замечали и того, что клеенка на обеденном столе искромсана ножом и совершенно вылиняла от долгого употребления. Из-за старого, ободранного буфета, заставленного пыльными пустыми банками и склянками, виднелись неоструганные доски, — наверно, там была дверь.

А на окна поглядеть! На стеклах на вершок наросло льда. Одним словом, жуткая нищета вокруг. Стоит незастланная кровать, на ней не рванье — лохмотья! В центре горницы большая русская печь, валяются на печи изношенные валенки, засаленные одеяла, подушка без наволочки. Рядом круглая железная печь, наверно, более экономичная для ежедневной топки.

Теперь, когда мы вернулись в дом, стало заметно, что у старика неспокойно на душе. Может быть, наш с инструктором визит все же смутил его? Может быть, его смутило вторжение прошлого в моем лице? Он стал колоть лучину для самовара и тут же бросил кухонный нож и принялся растапливать круглую железную печь. Затем снова он взялся за самовар и, не вздув его, опустился на дряхлый диванчик, отозвавшийся скрежетом пружин.