Александр Письменный - Рукотворное море

«Наверно, муж», — подумал я и покосился на Ганшина: он человек с юмором, как он воспринимает это огородное пугало? Но Ганшину никакого дела не было ни до Козловой, ни до ее провожатого.

Поклонившись нам, мужчина опустил на платформу большой чемодан и робко заговорил с Козловой. Он упрашивал ее о чем-то. Козлова сосредоточенно слушала его, кивая головой. «Подходящая пара», — подумал я. Руками в грубых шерстяных варежках человек, провожавший Козлову, поднял ее меховой воротник. Он оберегал Козлову от холода, стряхнул снежинку с ее плеча. Потом он поправил волосы на ее виске, выбившиеся из-под шляпки с меховой отделкой.

«Нежная пара», — продолжал думать я. Наверное, муж и жена. Они оба меня раздражали, не знаю почему. Ганшин прошел в купе, а я поднялся на площадку вагона и оттуда смотрел на Козлову и ее спутника.

Теперь говорила стенографистка. О чем она могла говорить? Наверное, о том, чтобы он не выходил на улицу без шарфа, чтобы вовремя обедал, чтобы не забыл уплатить за квартиру. Если у них есть дети, тогда она могла говорить, чтобы он следил за детьми.

Мы ехали на рудник всего на три-четыре дня, и езды было пять часов, не больше, между тем они прощались так, точно наша Козлова уезжала за Полярный круг. И спутник стенографистки иногда поглядывал на меня робко и просительно: пожалуйста, не обижайте мою жену, щадите ее женское достоинство, я знаю, как ведут себя в командировках холостые мужчины.

Когда поезд тронулся, я помог Козловой дотащить до купе ее громоздкий чемодан. Удивительно тяжелая была махина. Кирпичи в него набила она, что ли? Все в этой женщине вызывало во мне досаду. «На кой черт ее приставили к нам? — думал я. — Что она будет стенографировать на шахте?»

Ганшин лежал в пальто на нижнем диване, развернув газету.

— Вам холодно, Виктор Ильич? — спросил я и подумал: уж не заболел ли он?

Опустив газету, Ганшин взглянул на меня и ничего не ответил. Козлова между тем протиснулась в купе и села напротив Ганшина. Она сидела, прислонившись к стенке, не снявши шубы и не касаясь ногами пола. Лицо ее было сосредоточенно. Мыслями Козлова была еще в Свердловске. Вероятно, Ганшину стало жаль ее.

— Шубу сняли бы, Валентина Петровна, — сказал он.

— Ничего, сейчас, — ответила Козлова.

— Отчего вы сами не раздеваетесь? — спросил я Ганшина и вскинул чугунный чемодан Козловой на место для багажа.

Затем я разделся и повесил шубу, оставшись стоять в проходе.

На мой вопрос Ганшин не ответил, а у Козловой спросил:

— Почему у вас такой большой чемодан?

— Ну как же, вещи, — ответила Козлова.

— Зачем так много вещей? Мы едем ненадолго.

— Я всегда беру этот чемодан. У меня нет другого.

Она отвечала настороженно, не двигаясь и опираясь ладонями о диван, словно ожидала нападения.

В купе не было четвертого пассажира, и мне вдруг пришло в голову, что Козлова боится нас с Ганшиным. Черт его знает, может, о нас какие-нибудь слухи циркулируют в тресте? Все же мы с ним холостяки. Или потому, что мы москвичи, люди для человека с ее представлениями непутевые, во всяком случае, могущие позволить себе вольность.

Видно, Ганшин понял это раньше меня. Он отбросил газету и сел напротив Козловой, пристально глядя на нее. Ей-богу, она вздрогнула. Она вздрогнула, и губы у нее задрожали. Она посмотрела на верхний диван, точно надеялась, что там окажется кто-нибудь посторонний. Но, кроме нас, никого больше не было в купе.

Я стоял в проходе, облокотившись о верхние полки, и тогда она снизу с мольбой перевела взгляд на меня. «Вот дура!» — с досадой подумал я.

Ганшин улыбнулся и, поглядев снизу вверх, подмигнул мне.

— Ну хорошо. Снимайте шубу, — сказал он и привстал, протягивая к Козловой руки.

— Не трогайте меня! — вскричала она, готовая сопротивляться.

— Да вы не бойтесь, — сказал Ганшин. — Чего вы боитесь?

Он встал и стоял над ней, рядом со мной, а она, запрокинув голову и прижимаясь к дивану, испуганно смотрела на него.

— Да ну, Валентина Петровна, снимите шубу, здесь жарко, — усмехаясь, сказал Ганшин.

— Я буду кричать, — пролепетала Козлова.

— Фу-ты господи! Уж сразу и кричать! Давайте поцелуемся, — сказал Ганшин.

— Перестаньте, Виктор Ильич! — тонким голосом, чуть ли не плача, закричала Козлова.

Мне надоела эта забава, и я вышел из купе. Если бы эта дура знала, что Ганшину не до нее! Если бы знала, что Ганшину сейчас не до женщин! Он и думать о них не хочет. А если хочет, во всяком случае, не о таких, как она!

Мы сошли с поезда на темном и глухом полустанке, где, кроме нас, никто не сходил и никто не садился и где даже проводники не спускались с подножек вагонов. Простояв минуту, поезд ушел, и на той стороне путей открылся ряд высоких и темных сосен. Небо над соснами было черное, беззвездное. Дежурный полустанка оглядел нас заспанными глазами и скрылся за дверьми станционной будки.

Ну, так вот. Два года назад на этом полустанке в такую же темную зимнюю ночь Ганшин провожал женщину, которая не захотела стать его женой. Он работал тогда на руднике, и она приезжала к нему из Москвы, а остаться с ним не захотела. Жизнь на руднике ее не устраивала. В ожидании поезда она стояла тогда на этом месте, где стояли теперь мы, и от ветра прятала лицо в воротник модного, под замшу, московского тулупчика. И он продолжал еще здесь, на полустанке, упрашивать ее, чтобы она осталась, хотя сомневаться не приходилось: все кончено. Да, все кончено, понимал он, и все еще надеялся, ловил последний шанс. А она хотела одного — поскорее сесть в свердловский поезд.

Так же, как сейчас, поднимались здесь высокие сосны и впереди, на путях, светились два огонька на стрелках, два таинственных огонька на пути к Свердловску, к Москве, к цивилизованному миру, и над дверью станционной будки скрипел и раскачивался от ветра фонарь. Поезд остановился на минуту и унес ее.

А теперь рядом с Ганшиным стояла худая женщина, с тонкими губами, в строгих очках, и ей даже рассказать нельзя было о том, что здесь происходило. Ну, а мне нечего было рассказывать, я и так все знал.

Дом приезжих на руднике пустовал. Нам дали две комнаты. Козлова, как только вошла в свою, сейчас же заперлась. В нашей с Ганшиным стояло шесть кроватей, но жильцов не было, кроме нас.

Мы молча разделись, и Ганшин достал из чемодана бутылку коньяка, холодную телятину и полбатона хлеба. Я предвидел, что так оно и будет. Ему не заснуть здесь, если не надраться до забвения. Что же, повторяю, это нехорошо, больше того — безнравственно, но такие сложились обстоятельства.

За тонкой стеной были слышны шаги Козловой, слышно было, как она тащит по полу свой чемодан. Потом заскрипела кровать и на пол упали ее туфли.

Мы сидели с Ганшиным за столом, покрытым несвежей скатертью, и молча глушили коньяк стопку за стопкой. Они очень удобны, эти дорожные пластмассовые стаканчики.