Александр Письменный - Рукотворное море

От выпивки ему не становилось лучше, тогда я пить перестал, чтобы ему больше досталось, и то, чего он так боялся, когда ехал сюда, перестало для него существовать.

«Вот так-то будет лучше, — подумал я. — Не нужно вспоминать о том, что прошло. И говорить об этом не нужно. Ну, любил… Ну, уехала… Все давно кончено, забыть пора». Черт возьми, отчего же до сих пор не забывается вся та комедия?

И представьте себе — в это время Ганшин заговорил: сейчас он пойдет к Козловой и скажет, чтобы она его не боялась. Она обижает его тем, что боится. До чего противное существо! Сухая, черствая жена. Отчего так мало настоящих женщин на белом свете?

Да, конечно, он был пьян. Все же он потянулся к бутылке и выцедил последние капли, оставшиеся на дне.

— Черт с ней, с Козловой, — продолжал бормотать он. — Пускай думает себе что хочет. Какая она хорошая. Какая она чистая. Какая она честная, верная, любящая жена…

Он поднялся, опрокинул бутылку. Я поддержал его, подвел к кровати. Ганшин плюхнулся на нее и заснул на лету, еще не успев коснуться подушки; я стянул с него полуботинки и погасил свет.

В десять утра нас разбудила Козлова. Днем она не боялась холостых мужчин. С раннего утра к ней вернулись деловая секретарская хватка и обычная женская уверенность в себе. Оказывается, она не только умылась, напудрилась, намазала губы, но уже сходила позавтракать в рудничную столовую и в бревенчатом домике почты купила открытку с видом Гурзуфа. Вернувшись с почты, она написала ее и постучала к нам. Нас ведь ждут в рудоуправлении.

— Войдите! — сказал Ганшин, осипший от сна.

Я еле продрал глаза. Через замороженное окно к кровати Ганшина летел рой солнечных пылинок. Он лежал лицом к стене, как я его оставил вечером, и поджимал ноги в носках, точно старался спрятать их от солнечного луча. Ну и денек отличнейший выдался, я вам доложу! Ганшин повернулся к Козловой и сел, ни слова не говоря, заспанный, всклокоченный, измятый.

Козлова увидела опрокинутую бутылку, остатки телятины, разбросанные окурки. Она поджала и без того тонкие губы, сложила руки на груди, держа двумя пальцами открытку с видом Гурзуфа, и сказала с глубоким осуждением:

— И вам не стыдно, Виктор Ильич?

Меня она как бы не замечала.

— Успели написать весточку о себе? А почему с видом Гурзуфа, когда мы на севере Урала? — спросил я.

— Не было других, — не глядя на меня, строго ответила Козлова.

Она подошла к столу, подняла опрокинутую бутылку, собрала окурки и завернула в газету вместе с остатками еды. Затем она снова приблизилась к Ганшину:

— Виктор Ильич! Разве можно так распускаться? Выпить целую бутылку вина!

— Армянский коньяк «три звезды». Поди достань его, это же находка, — сказал Ганшин.

— Как можно себе позволять! Это так нехорошо, — продолжала морализировать Козлова.

— Сам не понимаю. Просто безобразие, — покорно согласился Ганшин.

Меня по-прежнему Козлова не замечала.

— Пожалуйста, Виктор Ильич, я прошу этого больше не делать. Это так вредно для здоровья! И вы такой молодой! И… И, можно сказать, красивый! — распаляясь и поблескивая очками, сказала Козлова.

— Валентина Петровна, убедили! Больше в жизни не буду. Просто не подозревал, как это вредно. Нет, нет, больше никогда. Это же форменный алкоголизм, это ужасно!

— Уж кто-кто, а я-то знаю, что такое алкоголизм, — неожиданно сказала Козлова. — И вообще десять часов, нужно идти в рудоуправление.

— А кому предназначена открытка, если не секрет, а, Валентина Петровна? — не унимался я.

— Моему брату! — коротко бросила она в ответ.

«А где же ее муж? Или она не замужем?» — подумал я.

По дороге в рудоуправление Козлова продолжала зудеть о вреде пьянства, точно ее прислали к нам из вытрезвителя. Ее настойчивое благомыслие, ее чванливая чистота становились невыносимыми. Я уже давно чертыхался про себя, удивляясь терпеливости Ганшина. Почему он не прекратит эти монастырские песнопения? А Ганшин слушал ее, посмеиваясь и не ожесточаясь.

Совещание у директора рудника длилось недолго, и когда оно кончилось, я предложил Козловой спуститься с нами в шахту. Побледнев мгновенно, она с ужасом переспросила:

— В шахту? А мне зачем?

— Обязательно. Затем сюда и ехали, — поддержал меня Ганшин.

— Собственно, может быть, товарищ стенографистка в шахте не понадобится? — спросил директор. — Шурф у нас неудобный. А придется спускаться по шурфу. Пожарная зона у нас изолирована.

— Стенограмма — это документ, — настаивал я, мстительно думая о том, что, может быть, это путешествие заставит Козлову снисходительнее относиться к человеческим слабостям.

Конечно, в шахте стенографировать было нечего.

— Да, но я… — начала Козлова.

— Ничего, Валентина Петровна, дадут вам шахтерки, аккумулятор дадут. Каску. Очень интересная прогулка. Главное, вы не бойтесь, — сказал Ганшин.

— Но там пожар, как же я полезу? — чуть не плача, переспросила Козлова.

— Э-э, пожар! — сказал Ганшин. — Если бы не пожар, нам бы сюда и ехать не пришлось.

— Не бойтесь, ничего страшного, — сказал директор.

— Я н-не боюсь, — дрожащим голосом сказала Козлова. — Но т-только я в шахте ни-никогда не б-была…

— Тем более, Валентина Петровна. Надо все в жизни попробовать. Поехали, Валентина Петровна, — повторил Ганшин.

Из шахтной раздевалки Козлова вышла в новеньком синем комбинезоне, который она ухитрилась напялить поверх шубы. От каски она отказалась наотрез. Она выглядела смешно и нелепо — толстая, неповоротливая, в резиновых ботиках с матерчатыми отворотами, в дамской шляпке с меховой отделкой.

— Ай да Валентина Петровна! — сказал я и со злорадством оглядел стенографистку.

Она сделала вид, что меня здесь не существует.

Начальник пожарного участка, невысокий заикающийся человек с круглым, как у ребенка, почти безбровым лицом, показал ей, как надо прикрепить к петле комбинезона аккумуляторную лампу, и мы пошли.

Начальство спускалось первым — директор рудника и начальник шахты. Потом шла наша команда.

— Не смотрите вниз, прямо ступайте, — у входа в шурф мягко сказал Козловой начальник участка и, взяв ее за локоть, толкнул к лестнице, круто уходящей вниз, в темноту, как в колодец.

— Боже мой, если бы я знала!.. — сказала Козлова, хватаясь за верхнюю перекладину и ступая на ступеньку, как в ледяную воду.

— Ну как, пошли? — донесся снизу глухой голос Ганшина.

— Понемногу! — закричал сверху начальник участка.

В самом начале у выхода из шурфа было темно, но дальше под кровлей горело электричество и далеко впереди ярко светил прожектор. Очевидно, на сердце у Козловой полегчало, и тут, знаете ли, она заметила меня и с гордым воодушевлением сообщила, что ей совсем не страшно. Полагаю все же, она старалась не думать, что ей предстоит обратный путь по шурфу. Она старалась не думать и о том, что сейчас она находится под землей, в пожарной зоне, что над головой по крайней мере семьдесят метров земли, руды и породы.