Александр Письменный - Рукотворное море

Мы прошли по штреку к тому месту, где горел прожектор. Из бокового ходка, освещенного редкими лампочками, тянуло сильной жарой.

— М-да, температурка… — сказал Ганшин.

Мы стали обсуждать с руководителями шахты и рудника, как быть дальше.

— Мне писать? — спросила Козлова.

— Писать? — с удивлением переспросил Ганшин. — Нет, Валентина Петровна, писать пока что не надо.

Украдкой он подмигнул директору.

— Ну как, не страшно? — спросил Козлову директор.

— Ничуть, — ответила она.

— Валентина Петровна у нас молодец, — ввернул я для посрамления неприятеля.

— Посмотрим восстающий? — спросил начальник шахты.

У нас так называются вертикальные рассечки. Начальник участка с силой дернул за ручку маленькую дверцу и распахнул ее. Неимоверный жар обдал нас. По сравнению с температурой за вентиляционной дверцей в штреке была просто божеская атмосфера. Я заметил, что очки у Козловой мгновенно запотели. В этом токе воздуха они у кого хочешь запотеют. Жара была удушливая, кислая — колчеданные испарения, ничего не скажешь. На почве небольшой, хорошо освещенной камеры, подняв кверху тупорылую голову, тихо дышала вентиляционная труба. На дощатом помосте на высоте трех-четырех метров стоял полуголый бурильщик с перфоратором, с ног до головы покрытый серовато-зеленой колчеданной пылью.

Начальник участка поднял руку, бурильщик положил перфоратор на доски помоста и быстро по приставной лесенке сбежал вниз.

— Ну как, Илюшин, тяжело? — спросил его директор.

— Ничего, выдюжим, — ответил бурильщик; по тому, как заблестели его глаза, можно было понять, что он смеется.

Все вышли из забоя. В штреке Илюшин обтерся серовато-зеленым полотенцем, разлегся на бревнах и стал попивать из бутылки молоко. Скинув куртку на бревна, на его место в забое полез подручный.

Мы снова принялись обсуждать, как быть с шахтой. И можно ли людям работать в таких адовых условиях.

— Писать? — спросила Козлова.

— Да нет, не надо, — на этот раз раздражаясь, ответил Ганшин.

В Доме приезжих, когда мы вернулись, снова, как вчера, на ночь глядя Ганшин откупорил бутылку «Столичной», захваченную в поселковом продмаге. Для компании и я выпил стопку-другую и лег спать, так как, увы, не здесь будь это сказано, ничего на свете нет лучше доброго сна.

Ганшин остался за столом, и Козлова, надо думать, идя в умывальную, услышала, как булькает жидкость, когда он наливает стопку, и как он ставит бутылку на стол, и что-то бормочет, и, может быть, даже всхлипывает по-пьяному. Не раздумывая и не стучась, она вошла к нам без страха и сомнения, грозная, как само правосудие. Я только-только задремывал и, естественно, мгновенно проснулся. Ганшин сидел за столом, уронив голову на сложенные руки. Почти пустая водочная бутылка стояла перед ним.

— Виктор Ильич! — содрогаясь, сказала Козлова. Он не отвечал. — Ну, Виктор Ильич, вы опять? Как же можно, ведь вы обещали… А вы что же ему позволяете? — напустилась она на меня.

Может, для того ее к нам и приставили, чтобы она не давала человеку жить, как хочется? Она потянула Ганшина за рукав. Он не двигался. Она затормошила его.

— Оставьте его в покое, — с досадой сказал я.

— Вы молчите уж! — с сердцем отозвалась Козлова. — Ложитесь спать, Виктор Ильич. Не смейте больше пить… Ну, что же вы, помогите! — снова обратилась она ко мне.

Пока я под одеялом натягивал брюки и поднимался с постели, Ганшин выпрямился. Лицо его было пьяно, но глаза смотрели трезво и насмешливо.

— П-пить больше н-нечего. В-все! — сказал он с трудом.

Из-под его локтя скатилась на пол авторучка, — видно, он что-то писал. Козлова подняла ее, затем подхватила Ганшина под руку и потащила к койке. Моя помощь не понадобилась — он послушно встал и поплелся, едва передвигая ноги. Козлова подвела его к постели. Пока она стаскивала с него полуботинки, Ганшин опрокинулся на подушку и заснул.

Она стояла перед ним, с жалостью глядя на его молодое и сильное тело. Вся ее поза выражала отчаяние, — рук она не ломала, конечно, но не поручусь за то, что у нее не стояли слезы в глазах: дескать, люди добрые, перед нами гибнет чудесный молодой человек! А меня разбирала злость — чего она суется куда не просят? В самом деле, не приставили ли ее к нам, как гувернантку? Скрывая раздражение, я сказал Козловой, пожалуй, грубовато, без обиняков:

— А муж у вас есть? Воспитывали бы лучше своего мужа.

Вот когда Козлова внимательно взглянула на меня.

— Нет у меня мужа. Он в больнице для алкоголиков, — ответила она, как отрезала.

Просто подсекла меня. Поверите ли, я даже обалдел. Так это ж что же, у ее мужа белая горячка? А может, уже алкогольное слабоумие? Чего-чего, а этого, признаться, я не ожидал. Может показаться смешным, но именно в эту минуту в голове у меня мелькнула отчетливая мысль, словно кто-то шепнул на ухо: нашей Козловой нравится Ганшин. Нравится давно. Может быть, она даже влюблена в него! Почему бы нет? Красивый малый, веселый, общительный, очень интеллигентный. Конечно, нравственные понятия, всосанные с материнским молоком, сковывают Козлову. Потому она и боялась Ганшина в поезде. Вернее, не его, а себя она боялась! И не говорите мне, что все это я придумал. Расчувствовался и придумал: муж, допившийся до белой горячки, с одной перспективой — сумасшедший дом; на глазах спивается другой, не безразличный ее стесненному сердцу. Никакая сила не заставила бы Козлову поступиться привычной добродетелью, но тем крепче была ее угнетенная страсть и тем больнее огорчения, в этом я уверен.

Она стояла над ним, и я не мешал ей. Мне пришло в голову, что она прочла то, что он написал, пьянея. Тогда скорее всего Козлова поняла, отчего он пьет, почему он смеялся над ней, над ее праведностью. Стоя над Ганшиным и слушая его тяжелое, пьяное дыхание, она могла вспомнить о муже, погибшем для нее, о том, что ей больше не выйти замуж. Может быть, она думала о здоровье любимого брата, — вероятно, кроме нее, о нем некому позаботиться. А может быть, Козлова ничего не поняла, ни о чем не думала, просто стояла и смотрела на Ганшина с состраданием и брезгливостью, как смотрят на человека, неожиданно налакавшегося как свинья.

Не о Ганшине я вам рассказываю. Я рассказываю о женщине в очках, и мне иногда приходило на ум, что Козловой с ее удручающей рассудительностью очень трудно было сталкиваться с несовершенствами современного мира. Как всякому человеку, ей наверняка приходилось попадать в положение, из которого не видно выхода. Представляете, какие сложности в этом случае переживают такие, как она? Вот и Ганшин, милый, веселый Ганшин с такими мягкими, вьющимися волосами и глазами огромными, как у теленка, — чем она могла ему помочь? А он нравится ей, такой неустроенный, неухоженный, нездешний! Вот и на рудник, надо же додуматься, поехал в одних полуботинках!