Фёдор Сопрунов - Своим путем

Часовые на вышках начинают стрелять. И тогда испуганные лошади, рванув с места, вырывают подводы из цепких голодных объятий. Толпа распадается на беспомощных людей, которых полицаи отгоняют к баракам ревира. Подводы едут дальше.

Я не успеваю осмотреть раненых и избитых, как в амбулаторию входят польские врачи. Их двое. Они немолодые, в зеленых мундирах, гетрах, зашнурованных спереди, н четырехугольных конфедератках с большими козырьками. Они приходят дважды в неделю из французского лагеря.

Французский лагерь! Зимой сорок первого года французский лагерь, о котором советские пленные знали только понаслышке, был чем-то вроде обетованной земли. Раем на земле, где люди, не то что не умирали с голоду, а ели дважды в день, курили сигареты, получали пакеты Красного Креста, посылки и письма из дому.

Польские офицеры приходят в сопровождении пожилого немецкого солдата. У ревира они дают немцу по папироске и, взглянув на наручные часы, назначают ему время, когда прийти за ними.

Войдя в амбулаторию, офицеры поморщились от зловония и, перешагнув осторожно через ворох тряпок, изодранных лохмотьев и грязного лигнина, присели у окна на табуретки, которые они предварительно тщательно протерли ватой, смоченной дезраствором, принесенным с собой.

Покуривая, они мирно беседуют, не обращая внимания на меня и на доходяг, которые толпятся у входа.

После амбулатории я отправляюсь в соседний барак для рапорта немецкому врачу, доктору Герке.

Герке из Гамбурга. Его тоже отстранили от участия в войне на Востоке за какие-то провинности молодости. И назначили в русский лагерь. Но пробыл он в Гаммерштейне совсем недолго.

Угрюмый, с отечным красным лицом и мясистым губчатым носом, Герке безучастно сидит за столом, подпирая лоб кулаком, и смотрит в окно. Рыжая грива придает ему сходство с обтрепанным, загнанным львом из зоопарка. Герке, как всегда, пьян. С самого утра.

Он не обращает внимания на рапорт. Долго молчит. Потом спрашивает, не оборачиваясь:

— Лечишь больных?

— Лечу, герр оберштабсарцт.

— Врешь. Кого здесь можно лечить? Ты посмотри, что им дают. Помои. Сколько человек может прожить, получая такие помои? А ты говоришь — лечу!

Наступает молчание. Потом Герке добавляет устало, не сводя глаз с окна:

— Подохнут. Ну и шут с ними. Выбор у них был, могли достойно умереть, как солдаты. А они…

Герке отхлебнул из стакана, задумался, добавил про себя:

— За Германию стыдно…

Обернувшись, он заметил меня.

— Чего стоишь? Я — немец, а ты кто такой? Беглый врач из Парижа? Слизняк ты с твоей клятвой Гиппократа… Лечишь, говоришь?

Массивные плечи и рыжая грива затряслись от внутреннего смеха.

— Здесь врач не нужен. Ты просто ничто, понял?.. ффюит!

Герке дунул на пальцы, отвернулся.

— Не мне судить, но… в дерьме мы все. Какой ты врач. И я тоже… Пшел вон!

Обед. На первое — жижица из баланды, на второе — брюква из той же баланды, тушенная в треснутом горшочке.

— Не бойтесь, пан коллега, — говорит доктор Флейшман, заметив, что я отшатнулся, когда открыли горшочек. — В брюкву добавлено немного лечебной мази. Совсем безвредной. К запаху привыкнете.

Действительно, я быстро привык к брюкве, тушенной с лечебной мазью.

— Я отобрал самую мягкую, без гнили, — говорит Прудзинский про брюкву и придвигает фанерку с хлебом.

Хлеб, который удавалось достать, делили на равные части. По весу. Крошки тоже делили. Ели медленно, сосредоточенно, подставляя ладонь, чтобы не потерялись крошки хлеба.

После обеда — обход палат ревира. В палатах вонь, грязь, полутьма. Пленные покрепче сидят вокруг печки, она стоит посередине палаты. Завернувшись в разодранные одеяла, прижавшись друг к другу, они о чем-то переговариваются. Пленные послабее лежат на нарах, прикрываясь вонючими матрацами и тряпками, и молчат. В полутьме не разберешь, кто еще жив, а кто мертв.

И вши. Я запомнил те две первые, которые увидел, когда пытался осмотреть одного из больных. Они спокойно ползли по серой грязной спине между торчащими остистыми отростками позвонков. Потом я перестал обращать внимание на них.

Когда я вхожу в палату, все разговоры смолкают и доходяги напряженно следят за мной. Непреодолимая стена отделяет меня от них. Они не доверяют мне. Их пугает мой иностранный акцент, знание немецкого.

— Из эмигрантов. Говорят, из Парижа. Эти похлеще немцев, — услышал я как-то за своей спиной, когда выходил из палаты.

Я пытаюсь говорить с пленными, расспросить их, установить человеческие отношения. Но получается еще хуже: отчужденность превращается во враждебность: «Расспрашивает, шпионит за нами».

Только с одним из пленных мне удалось не то что разговориться, а просто побеседовать.

Все его звали «профессор из третьего барака».

Когда я вхожу, он сидит, как обычно, у окна, привалившись плечом к стене. Белые прямые волосы. Покатый лоб. Глубокие морщины на изможденном лице. Седая бородка. На носу очки в железной оправе.

Он поворачивает голову. В очках сохранилось только правое стекло. Сквозь блестящее стеклышко правый глаз смотрит внимательно и остро. Левый глаз, с выцветшей голубизной, но-детски добр и наивен.

— Здравствуйте!

— Рад познакомиться, — кивает старик, — простите, что не встаю. Ослаб.

Пожимаю тощую руку.

— Господин или товарищ? — осведомляется старик. Потом, еще раз взглянув на меня: — Извините, вы действительно русский?

— Я жил и учился в Париже.

— И все же товарищ? Хорошо, как вам угодно. Предлагаю ему помощь. Иначе не выжить.

— О смерти можете не говорить. Я достаточно видел смертей с тех пор, как сижу у этого окна. А насчет помощи… Разве у вас есть своя еда?

— Я могу достать для вас немного баланды.

— Достать? То есть взять у них? — профессор указывает на нары. — Украсть у умирающих?

— Украсть…

— По-моему, в лагере нет другого источника дополнительной пищи.

Наступает неловкое молчание.

— Спасибо, не надо. Я не прохвост.

— Вы ученый…

— Уважаемый Федор Федорович, в годы испытаний ценность представляют не ученые, а честные люди. И разрешите мне самому быть судьей в этом вопросе. — Потом с легкой усмешкой: — Правда, умирать страшновато… Совсем как в молодости.

— Честные люди? А где они? Одни убивают, другие молчат.

Профессор поднимает руку.

— Можете не рассказывать. Ну и что же?

— Как, что же?

— Вы ели сегодня? И еще есть будете? Вот видите. Но оставим это. Мы не поймем друг друга.

Старик закашлялся. Он тяжело переводит дыхание и продолжает приглушенным голосом:

— Когда я был в вашем возрасте, мне пришлось сидеть в царской тюрьме. Это было давно, в тысяча девятьсот шестом году. Тогда я боялся. Знаете почему? Потому, что подсознательно опасался: а вдруг все напрасно, вдруг революции не будет?