Фёдор Сопрунов - Своим путем

В бараке тишина. Пленные слушают.

— Видите ли, уважаемый Федор Федорович, нет надобности проверять лично, чтобы знать, что при гидролизе крахмала образуется сахар. И сейчас мне нет надобности лично увидеть, чтобы знать, что мой народ справится с этой нечистью.

Старик задумался, посмотрел на нары.

— Да и не хочу пачкаться в конце жизни. Думаю, простил бы меня мой народ, если бы я принял предложенную вами ворованную еду. Но будет ли у меня возможность просить прощения? Вы молоды, а я стар.

— У кого просить прощения? Русские убивают русских.

— Где вы почерпнули понятие «русский»? В эмигрантских журналах?

— При чем журналы? Слово «русский» имеет один смысл.

— Нет, милостивый государь. Много! И несовместимых!

Наступает молчание. Входит санитар с хлебом для пленных.

— Извините, — отворачивается профессор, давая понять, что разговор окончен. — Сами видите — общественные обязанности. И… знаете что? На вашем месте я не стал бы называть себя «товарищем». Уж не обижайтесь на старика за прямоту. Прощайте.

Когда я выхожу, профессор готовит самодельные весы.

Делить хлеб доверяли не каждому.

В конце дня врачи собираются в бараке, у остывшей печки.

— Пан коллега, ваша миска на печке.

С жадностью протягиваю руку к тепловатой баланде.

— Каждый прожитый день — благо, — говорит доктор Флейшман.

В стороне сидит сгорбившись Терновских — русский врач из Сибири. Он сторонится нас, угрюмо молчит, не отвечает на вопросы. Его что-то мучает и угнетает. По ночам он мечется, кричит во сне. Дико озирается, когда его будишь.

Я пытался говорить с ним, расспрашивать. Он только глухо ответил: «Не было у меня оружия…» и замкнулся в молчании.

И для него я тоже чужой.

В бараке холодно, тянет сыростью. Когда пробегает луч прожектора, освещая крыши бараков, заделанное решеткой окно, мокрое от дождя, вспыхивает фосфоресцирующим сиянием и в полутьме видны прижавшиеся к печке фигуры. Доктор Флейшман накинул одеяло на круглую спину, зажал между колен сплетенные старческие узловатые руки и прижался лбом к печке. Его губы шепчут молитву. Прудзинский напряженно всматривается в окно. Стараюсь ни о чем не думать. Тепло от выпитой баланды рассеялось, и снова страх перекатывается холодным комочком в животе.

Вдали раздаются выстрелы. Это охота. На складе с остатками еды устроил засаду Седой. Он стреляет пленных, чтоб отучить их воровать. А они ползут от своих блоков под покровом темноты.

— Он разбрасывает вареный картофель в виде приманки, — сказал как-то Прудзинский.

Смерть ходит по лагерю. Врачи жмутся к печке. Они не друзья и не враги. Они живые, а все живое тянется друг к другу.

Об оберштабсарцте Герке я должен сказать еще несколько слов. Он был врагом. Но враги бывают разные. Одних презираешь, к другим испытываешь что-то вроде уважения.

Однажды вечером мы сидели, как обычно, вокруг круглой печки и молчали. Вдруг рывком открылась дверь барака.

— Встать! — крикнул полицай Леша, вбегая в барак.

На пороге Герке. Пошатывается, заложив руки за спину Поводит губчатым носом а останавливает свой взгляд на тушеной брюкве. Его губы вопросительно искривляются, потом снова брезгливо опускаются на квадратный подбородок.

— Уезжаю, — говорит медленно Герке. — Воевать. Против ваших. Сопрунов, переведи.

Все молчат.

— Брюквой питаетесь? Надеюсь, я сдохну, но не попаду в плен. Собачья ваша жизнь.

Перевожу. Терновских вдруг бледнеет, рывком раздирает ворот гимнастерки а, шагнув вперед, задыхаясь:

— Стреляй, собака, стреляй!

Герке молчит. Рыжие брови ползут на лоб, под ними поблескивает любопытный взгляд.

Полицай Леша замахивается на Терновских. Герке останавливает Лешу. Он вынимает руки из-за спины, медленно натягивает перчатку на правую руку а тщательно разглаживает складки. Потом бьет полицая по лицу. От неожиданности тот падает. Вскакивает и становится по стойке «смирно». Герке молча бьет его еще раз и обращается к нам:

— Не желает ли еще кто-нибудь проучить ублюдка? Прошу вас, господа, не стесняйтесь.

Руки по швам, полицай Леша повернулся к нам, дожидаясь. Каждый смотрит себе под ноги.

— Противно руки пачкать? — ухмыльнулся Герке. — Чепуха! Все мы в дерьме. По уши!

Он поворачивается и идет к двери. Проходя мимо полицая Леши, он презрительно рассматривает его.

— И это — тоже человек?

Не получив ответа, Герке уходит.

В последний раз я видел Герке накануне его отъезда. Он вызвал меня, отошел от барака, оглянулся кругом и сказал, понизив голос:

— Вместо меня нового, назначили. Сопляка вонючего. Понял?

Он еще раз оглянулся и, качнувшись, с трудом удержался на ногах. Потом добавил совсем глухо:

— Про «Nacht und Nebel» слыхал? Нет? Так вот. Живым отсюда не выйдешь. Единственный шанс для тебя — это бежать. Понял? Пшел вон!

Профессор из третьего барака умер зимой. Среди мертвецов его можно было узнать по торчащей седой бородке.

Ублюдок полицай Леша прожил три месяца. Когда выглянуло весеннее солнце, во время дикой пирушки полицаев он восстал против Рязанцева, обозвав его «гнидой». И повесился в бане.

В лагерь прибыл новый штабсарцт. Имя я его не запомнил. Разве запомнишь имена всех дрянных людей, с кем приходится в жизни встречаться?

Он был молод — в лагерь устроился, видимо, по протекции — и носил на шее шелковый платочек, который выглядывал из полурасстегнутого ворота френча. Еще помню, что у него были золотые пломбы в передних зубах.

Платочек, золотые пломбы, щеголеватая офицерская фуражка… Вероятно, было и лицо. Такое незначительное, что не запомнилось.

Это был трусливый и заносчивый человек, по натуре скорее добрый, чем злой, но лишенный внутренних точек опоры и поэтому полностью зависимый от внешнего мира.

Таких людей много. Они воспринимают и оценивают самих себя через внешние атрибуты и отношение к себе других людей. Чтобы считать себя солдатом, такому человеку необходимы знаки отличия и восхищение окружающих; чтобы почувствовать себя мужчиной, ему нужно переспать со многими женщинами и унизить их; чтобы уважать себя как специалиста, он должен иметь дипломы в ощущать зависть подчиненных. Уберите все это, а останется тоскливая пустота. Таких много.

Захват Рура, поджог рейхстага а расправа с коммунистами, аншлюс и Мюнхен, захват Бельгии, Голландии в разгром Франции — это были те признаки силы в вседозволенности, те внешние доказательства, в которых нуждалась обыватели, чтобы поверить в себя, в свою миссию «носителей европейской культуры». Расчетливые и заносчивые, они составили массовую опору фашизма.

Он откинулся на спинку стула, заложил ногу на ногу. Покуривает и снисходительно разглядывает меня. Ворот френча расстегнут. Кокетливо выглядывает пестрый платочек с надписью по-французски. В доказательство того, что он прошел как победитель по опозоренному Парижу. Стараюсь не смотреть на платочек. Мягкие складки шелка обхватывают его шею, как руки побежденной женщины. Мой Париж, наши девушки…