Фёдор Сопрунов - Своим путем

Кррр… Кррр… — поскрипывает, мерно раскачиваясь, самодельное кресло-качалка, сколоченное из неоструганных досок от ящиков. После непривычно сытной еды — консервы с картошкой и даже чашка желудевого кофе — наступило состояние умиротворения. Усыпляет мирное поскрипывание качалки, напоминает что-то давно ушедшее в прошлое.

Де Менонвиль (предупреждаю, что в этом небольшом эпизоде фамилии изменены) задумчиво смотрит на меня и молчит. Мне редко удается бывать во французском лагере и провести там пару часов с главврачом французского ревира. Но когда это удается, я чувствую себя перенесенным в уголок нереального и родного мира. Нормальная еда и разговор по-французски, на милом языке моего детства, на котором можно так легко, в чуть ироничной форме выражать все, что мучает тебя, — это настоящий праздник. Пиршество для тела и ума. В духе Боккаччо.

— Сохраним трезвость среди безумия, — закончил де Менонвиль дискуссию о будущем и вспомнил Монтеня: — Vérité en deçà des Pyrénées, erreur — au delà» «По эту сторону Пиренеи — истина, по ту сторону — заблуждение».

Я не согласился:

— Нет, истина — в действии. И да простит меня Декарт, primum vivere, deinde cogitare [24] Сперва жить, рассуждать потом (лат.) . .

Он усмехнулся, остановил качалку и, на что-то решившись, вышел. В комнату вошел омонье — католический священник в военной форме. По соглашению с правительством Виши военные священники назначались в лагеря французских военнопленных для обслуживания верующих. Невысокий, с темной бородкой, омонье подошел ко мне и из нагрудного кармана вынул небольшую католическую икону.

— Спрячьте. Посмотрите внимательно, — сказал священник, вручая мне икону. И вышел.

Вернулся де Мононвиль и продолжил прерванный разговор.

После возвращения в русский лагерь под конвоем старичка солдата, с которым де Менонвиль расплатился, как обычно, парой сигарет, я дождался ночи и принялся рассматривать иконку. Она легко вскрылась, и из нее выпали немецкие деньги, пропуск во Францию для вольнонаемного рабочего-француза, работающего в Германии, и инструкция на тонкой папиросной бумаге. Вот ее дословный перевод:

«Купите билет в железнодорожной кассе в Шнайдемюле. Поезжайте до такого-то пограничного пункта (название местечка я забыл). Выйдите на перрон и ждите отхода поезда. Имейте на голове берет. К вам подойдут. Сожгите этот листок».

В ту ночь я не спал. До утра я просидел, прислонившись к наружной стене барака в ревире русского лагеря, и думал, думал, думал, думал. Когда рассвело, решение было принято. Я вложил деньги и пропуск в икону, заделал ее и спрятал на балке под самой крышей барака. Там она и осталась. Я не воспользовался протянутой рукой. Почему?

Это было скорее интуитивное, чем обдуманное решение. После сорок первого года я уже не был студентом из Латинского квартала и еще не стал человеком, готовым к смертельной схватке с врагом. И потом, в подсознании была мысль о Беспалом. А вдруг икону подсовывает гестапо? Простите, господин де Менонвиль, за это оскорбительное для вас предположение, промелькнувшее тогда в моем уме, но случай с Rickettsia Prowazekii и зима сорок первого пометили меня, как всех доходяг.

В былинах сказывается, на развилке дорог лежал камень, и написано было на нем…

Я выбрал тогда самый нелепый путь: бежать с французским зубным врачом, с которым я подружился, добраться до Кенигсберга, а оттуда — в Швецию. Уйти от смертельной схватки в обезумевшей Европе.

Но страница истории уже перевернулась.

Большая рыжая корова неторопливо щиплет траву, пережевывает ее, делает несколько шагов и снова принимается щипать траву. Анри — зубной врач спит в канаве на опушке леса. Сижу рядом и, зачарованный, не спускаю глаз с коровы. Корова перестала щипать траву, подняла голову и смотрит на тропинку из леса. Между деревьев мелькает пестрый тирольский сарафан с широкой юбкой. Его носила Тильда в Пуаньи. Конечно, это она. Она выходит из леса и идет по тропинке, мимо меня. Задумчиво смотрит перед собой. Солнце освещает нежный румянец смуглой щеки. Руки засунуты, как всегда, в кармашки замшевой куртки. Колышется юбка, взлетают бабочки из травы. Корова следит за Тильдой взглядом. Позвать? Сказать, что я бежал из плена? Что снова готов бороться?

Я счастлив, так счастлив, что не могу шелохнуться. Я не позвал ее. Не мог нарушить очарование. Тильда не заметила меня. Скрылась за кустами.

Можете не доказывать мне, что это была галлюцинация. Что видения бывают после тифа, голода, побоев. Я и сам знаю, Тильды там не было. Но ведь я видел ее! Понимаете, видел! Мог потрогать ее руками, поговорить с нею.

И потом, почему корова следила глазами за цветастым сарафаном? Почему взлетали бабочки, когда Тильда проходила по полю?

Это были минуты полного счастья. До сих пор не угасло во мне чувство благодарности судьбе за царский подарок перед последними испытаниями.

Дни проходили за днями, недели за неделями. Мы шли на северо-восток.

Вначале мы прятались от случайно встреченных людей, но потом убедились, что некоторые крестьяне делают вид, что не замечают нас, хотя, вероятно, догадываются, что мы беглецы. Пленные, работавшие на фермах, даже кормили нас и пускали ночевать.

Часть дороги мы прошли пешком, часть проехали в пустых товарных вагонах. Наконец мы добрались до Кенигсберга и спокойно прошли через весь город до самого порта, неся на плече длинное бревно. Никто нас не задержал, а полицаи останавливали движение на площадях, чтобы нас пропустить. Нас приютили французские и бельгийские военнопленные, работавшие в порту.

И тут выяснилось, что дальнейший путь в Швецию закрыт. Ввиду участившихся побегов немцы стали заполнять газом трюмы кораблей перед их выходом из порта.

Мы пошли дальше на восток в надежде добраться до Прибалтики.

Это случилось средь бела дня, такого же тихого и мирного, как все предыдущие. Когда мы отдыхали у дороги, мимо нас проехал на велосипеде мальчик лет четырнадцати. Мы даже не обратили внимания на то, что на нем была форма гитлерюнгенда. Мальчик развернулся, подъехал к нам вплотную, остановился.

— Вы военнопленные? Бежали?

Мы встали, подошли. Дорога была пустынной. Мальчик испугался, побледнел. Прошла минута. Мы не решились схватить мальчишку. Он вскочил на велосипед и укатил.

Все было кончено. Через несколько часов нас схватили.

Бог с тобой, маленький прыщавый доносчик из гитлерюгенда! Я рад, что не задушил тебя тогда.

Допросы, тюрьма, допросы. И снова Гаммерштейн. Избитого, со связанными руками, меня провели по лагерю, чтобы показать: побеги бесполезны. Помню, как Геннадий шепнул: «Федор, держись», когда меня проводили мимо ревира, как Сергей пытался мне что-то передать, но его отогнали.