Фёдор Сопрунов - Своим путем

Ну вот, пожалуй, и все. Хотя нет, надо еще кое-что добавить.

Вскоре в ревир русского лагеря в Гаммерштейне гестапо подослало своего провокатора, некоего Зинина, кажется, зубного врача из Воронежа. Он покрутился в ревире несколько месяцев и выдал восемьдесят три человека. Когда Зинин отбирал людей, Петя не выдержал, заплакал, достал пилотку со звездочкой, которую хранил под матрацем, и стал с теми, кого выдал предатель. Его тоже увели.

В концлагерь Штуттгоф меня отвозил Седой.

Была минута, когда в купе поезда, кроме Седого и меня, никого не было. Накинуться на него, вырвать револьвер, застрелить, собаку?

Судьба предоставила мне эту минуту, чтобы я мог доказать: я достоин своего героического времени. Достоин Тильды.

Я не смог. Нет, никакого подвига я не совершил.

Вы, конечно, знаете, что такое «черная дыра» во вселенной? В нее непрерывно устремляется поток материи. И исчезает.

Концлагерь Штуттгоф был «черной дырой», куда непрерывно стекались человеческие жизни. И исчезали.

Понятие «черная дыра» лежит за пределами нормальной психики. Заглянув в «черную дыру», никто больше не мог полностью вернуться к прежней жизни.

Мой друг Бринкман, например. После войны он поехал домой, в уютный Копенгаген, и прожил десять счастливых лет как ни в чем не бывало. Но вот он случайно посетил Штуттгоф и прошелся по концлагерю. Посмотрел на комендатуру, которую в послевоенные годы переделали в дом отдыха, на остатки бараков. И замкнулся. «Черная дыра» схватила его. Он вернулся домой, простился с женой и детьми и покончил с собой.

Касаться «черной дыры» в подсознании опасно.

Тильде понадобилось много сил и терпения, чтобы прикрыть тонким слоем живой материи «черную дыру» в моем подсознании. Буду писать осторожно. Даже самые тяжелые и отвратительные факты мало что дают для понимания «черной дыры». Она — за фактами, в глубине сознания.

Всю жизнь я думал над «черными дырами» фашизма. Они появлялись в определенных условиях. В концлагерях, например, где уничтожали толпы морально сломленных людей. Их отчаяние было предпосылкой для появления «черной дыры». Вот в Гаммерштейне «черной дыры» не возникло. Пленные преодолели отчаяние и выплюнули полицаев и шпиков из своей среды. Но там была общность мировоззрения советских военнопленных и растущая неуверенность большинства солдат, охранявших лагерь.

Концлагерь — дело другое. Особенно в первые годы войны, в пору торжества фашизма. Многоязычная, разнородная толпа людей погибала за два-три месяца, прежде чем успевали возникнуть нити взаимопонимания и доверия. И палачи были другими — фанатически преданными фашизму, молодыми, безжалостными, убежденными в своем расовом превосходстве. Во времена инквизиции доминиканцы гордились тем, что были Domini canes — псами божьими. Эсэсовцы концлагерей были псами фюрера и гордились этим.

Помню Майера с татуировкой-свастикой в углу глаз, по обе стороны носа.

В живом котле концлагеря клокотали отчаяние и страх. Пеной всплывали подонки — псы псов. Вот тогда и раскрывалась «черная дыра». Вращались гигантские жернова и перемалывали, как зернышки, человеческие судьбы. Дробили личное достоинство, надежды и убеждения. Перетирали духовные ценности Европы.

Дурманило псов не убийство, а сознание безграничного господства над жизнью. Убить личность человека было куда важнее, чем убить тело человека. Иногда попадались особо твердые зернышки. Отдельные хранились в концлагере как раритеты. Для забавы.

Помню тощего немца с горящим взглядом, который приветствовал эсэсовцев, вскидывая кулак. Его не трогали. За десять лет в нем убили все живое, кроме этого последнего отчаянного протеста. Он был экспонатом, обломком уничтоженных немецких антифашистов.

— Рот фронт! — выкрикивал тощий гефтлинг — заключенный в полосатой робе и, вытянувшись, вскидывал кулак.

— Хайль Гитлер! — отвечал эсэсовец. И улыбался.

Сладостное опьянение властью! Оно питалось отчаянием погибавших человеческих личностей. Страх жертвы переходил в ужас, опьянение палача — в экстаз всемогущества. Зияла «черная дыра». Калечила людей.

Может быть, еще где-нибудь живут бывшие псы фюрера и псы псов и млеют по ночам от дурманящих сновидений? И просыпаются в холодном поту.

Хочу слегка приоткрыть завесу над «черной дырой», где я был. В надежде — слабой надежде, что это хоть чуточку поможет избежать в будущем появления «черных дыр», которых было так много в истории человечества.

Страшно не потому, что это было, а потому, что это может быть снова. Ибо это живет в каждом из нас.

Концлагерь Штуттгоф был совсем маленьким — когда я попал туда, существовал только «старый лагерь» — и ютился он на задворках большого красивого дома комендатуры. Низкие деревянные бараки, покрашенные в зеленый цвет, были расположены в виде удлиненной буквы П. Вокруг стояли сторожевые вышки. В глубине торчала высокая массивная труба крематория.

От первого дня в концлагере остались только обрывки воспоминаний.

Лебедь изогнул шею, распустил крылья и поплыл.

Заколыхалась листва, дрогнула красная крыша и распалась на яркие блики, качнулись стены с широкими окнами: исчезло отражение большого красивого дома.

Отвожу взгляд от поверхности бассейна и стряхиваю дрему, навеянную журчанием фонтана, теплым сиянием солнца и тишиной.

Перед большим домом яркий ковер цветов. По обе стороны серые фигуры солдат-эсэсовцев, неподвижные как изваяния, с широко расставленными ногами и автоматами на груди. Аккуратно переступая длинными тонкими ногами, прямо по цветам подошла цапля и с большим достоинством приветствовала меня, щелкнув клювом.

«Как в сказке об оловянном солдатике», — подумал я и взглянул на пухлые облака на небе.

Было тихо и красиво, но сердце сжалось от недоброго предчувствия. Я понял: у нарядного замка оканчивается мир живого, мир человеческих страстей и надежд. Что дальше?

Как льдинка в глубине души затаилось чувство обреченности.

Стою у проволочного заграждения, подразделяющего лагерь на две половины. По одну сторону бродят по кругу плоские фигуры в полосатых платьях и косынках. Должно быть, женщины. По другую сторону на корточках сидят гефтлинги. Ряды грязных голов с пробритыми полосами выровнены в безупречном порядке. На изможденных лицах тупое усердие. Вытянув руки вперед, гефтлинги изо всех сих стараются удержать руки на весу и не упасть.

В дверях барака стоит проминент в чистом полосатом костюме с мюцей на голове. Он ест хлеб с мармеладом и поглядывает на гефтлингов.

— Это вам не санаторий, детки мои! А ну, Франц, поддай жару, если в вальдколонну не хочешь. Пусть попрыгают. Это укрепляет ноги.