Фёдор Сопрунов - Своим путем

— Через какие органы пройдет пуля, если я выстрелю?

Я ответил по-французски, потом перечислил органы по-латыни.

— А теперь? — продолжал офицер, приставляя дуло револьвера к животу. Потом к виску.

Я отвечал спокойно. «Черной дыры» не было. Мама с интересом следила за моими ответами.

Офицер махнул рукой. Меня увели.

Не знаю, поймут меня те, кто не проходил через подобные испытания, или нет, но когда я выходил из бункера, я был счастлив. Как это ни странно — счастлив. Отчаяние вдруг сменила радость — казнь отложена — и гордость — экзамен выдержан. И не только по анатомии.

Во мне на миг проснулся студент из Латинского квартала. Иронический, веселый, уверенный в своей счастливой звезде. Смерть? А ну ее к лешему! «Ну как, выкусила, старая?» — подумал я, сдержав улыбку.

В «бекляйдунг» [27] «Одевалка» (нем.) . , куда меня повели, было темно, и я наткнулся на гору лохмотьев. Привыкнув к темноте, я увидел старые шкафы, разбитое зеркало и две женские фигуры в полосатых робах. Я вежливо поклонился:

— Bonjour, mesdemoiselles.

— Одеть его, — рявкнул толстый эсэсовец за моей спиной и вышел.

— Мой рост 172, — сказал я. И добавил: — Люблю, чтобы куртка была свободной и с открытым воротником.

Женщины уставились на меня. Одна из них понимала по-французски. Она вышла и — о чудо! — принесла новенький, выглаженный полосатый арестантский костюм. И даже сменила куртку на более свободную.

Потом к костюму пришили мишени. Одну мишень сзади, на спине, две — на штанах, на бедрах, одну — спереди слева, на месте сердца. Я посмотрел в зеркало, попросил пришить мишень чуть выше, как носят ордена. Женщины с удивлением смотрели на меня.

Наконец пришили винкель [28] Треугольник (нем.) . — красный, «шпиц до гуры», что значит «политический, неисправимый», и рядом с винкелем номер 23191.

В завершение меня постригли под машинку и пробрили посередине черепа полоску — «лойзенштрассе» — «дорожку для вшей».

— Merci, mesdemoiselles, — поблагодарил я, улыбнувшись.

— Raus! Вон! — заорал эсэсовец, появившийся в дверях.

Меня отвели в самый конец лагеря, в ревир, и заперли в небольшой комнате. Посередине комнаты стоял стол, по стенам — двухъярусные койки, чистые, с одеялами, каких мы не знали в Гаммерштейне. Под потолком было небольшое окошко с занавеской, заделанное решеткой. Еще не понимая, что это означает, я сел на одну из коек и просидел в одиночестве весь день.

Под вечер пришли польские врачи-арестанты. Как я потом узнал, офицеры бывшей польской армии. Они молча стали разглядывать меня. На красном винкеле у меня была буква R, что означает «русский».

Недоброе молчание длилось долго. Наконец один из офицеров сказал:

— В тридцать девятом году вы всадили нам нож в спину.

Э нет, джентльмены, так не пойдет. Это удар ниже пояса. Я встал.

— У меня нет пижамы с собой. И зубной щетки, — сказал я спокойно.

Офицеры уставились на меня.

В комнату вошел худощавый поляк — как я потом узнал, капо ревира — и поставил миски на стол, разлил в них баланду из бачка. Мне миску он не поставил. Старший из врачей поколебался, потом процедил сквозь зубы:

— Дай и этому…

Капо принес старую грязную миску и швырнул ее мне на конец стола. Плеснул туда жижи.

Нет, дорогие мои, это не по-джентльменски! В холуях я у вас ходить не буду.

Я покрутил ложкой в миске и отодвинул ее от себя (бог свидетель, что это был героический жест). Офицеры перестали есть и снова уставились на меня.

— Где можно помыться перед сном?

Старший офицер показал на стенку:

— Здесь рядом.

Все ухмыльнулись. Я встал и пошел в соседнее помещение.

Цементный пол, в углу большая ванна, обложенная кафелем. Рядом сложены трупы избитых, замученных гефтлингов. Ах вот что! Вы думаете, я сломаюсь? Я открыл кран и, умываясь, запел веселую французскую песенку:

Потом вернулся в комнату врачей и сказал:

— Извините, я забыл представиться. Сопрунов Теодор. Визитной карточки с собой нет. Адрес: Риверсайд Драйв, 425, в Нью-Йорке. После войны прошу в гости. Где моя койка?

Капо ревира сделал еще попытку:

— Сегодня повесили одного… коммуниста.

— Неужели? — ответил я, устраиваясь на койке.

Капо отдернул занавеску на решетчатом окошке.

— Вот виселица! — сказал он с угрозой.

— Хорошо, посмотрю завтра. — Я повернулся спиной и мгновенно заснул. Я был на пределе.

Джентльмен № 23191 получил временно право жизни в Штуттгофе. До выяснения личности.

Одна из самых отвратительных особенностей «черной дыры» фашистского концлагеря заключалась в том, что в ней пробуждалась национальная вражда между заключенными. Эсэсовцы подстрекали поляков доносить на русских, литовцев — на поляков, немецких уголовников — на политических и т. д. Вражда возникала и сама по себе, потому что надежда выжить была ничтожной, а борьба за жизнь — отчаянной. Возникали враждующие группировки, которые уничтожали друг друга.

В сорок третьем году ревир старого лагеря был «черной дырой», и я видел много такого, о чем я писать не могу, не хочу.

Что касается меня, то я был вроде канатоходца над пропастью. Начав играть роль джентльмена-одиночки, я вынужден был продолжать эту игру перед шпиками, уголовниками, эсэсовцами, перед всеми. Никому не признаваться в своем отчаянии. Балансировать на высоте или сорваться вниз.

Бывали редкие минуты просветления. Обычно после еды, в вечерней полутьме.

— Сошью себе костюм на Маршалковской. Такой костюм… такой… эх! — мечтает вслух врач-гинеколог из Варшавы.

А маленький лысый терапевт начинает вспоминать праздничный стол на рождество. С поросенком и выпивкой. И машинально потирает руки. Немецкий зубной врач-уголовник врет про золотые перстни и шикарные виллы, а профессор-литовец вспоминает свою лабораторию и мечтает о научной карьере.

Но вот вдруг несется по коридору крик: «Затемняй, затемняй!»

Ожившие было люди снова каменеют. Побледневшие лица замыкаются, и в полутьме уже сидят, согнувшись, не люди, а лагерные номера. Каждую неделю поступает из Берлина список номеров. И когда-нибудь твой номер будет в списке.

Хирург задернул занавеску. Стало совсем темно. Сидим и ждем, пока это кончится там, за окном. На виселице. Тише, она здесь, она бродит за стеной барака…

Нужно сказать, что за ревиром, там, где перед входом в крематорий стояла виселица, обычных гефтлингов не вешали. Там вешали офицеров вермахта, важных чиновников или промышленников и таинственных дам в вечерних платьях. Их привозили в черном лимузине, и все происходило торжественно, с почестями. В белых перчатках.

Смерть, как женщина, наряжалась для парадного вечернего приема высоких гостей. А наших «крюпелей» — доходяг она встречала по-домашнему. И милостиво освобождала от страданий.