Фёдор Сопрунов - Своим путем

— Господин обершар… — пытается начать вдруг охрипший голос.

— Я твой духовник, моя душечка, и назначу тебе покаяние. Придется вернуться к старым обычаям. Ты как полагаешь, Эмиль?

Эмиль смеется грудным, низким смехом.

— Не надо… — прохрипел голос.

— А как же, мой родной? Папаша Мюллер на все согласен.

— Я… сам…

— Этим ты нас так огорчишь!

Эмиль опять смеется. Куда-то убегает и вскоре возвращается.

— Вот веревка. Крепкая.

— Эмиль, поухаживай за другом. Достань мыло. Подготовь все.

Наступает тишина. Наконец голос Эмиля из умывальной:

— Готово. Иди!

— Прощай, дорогуша, — с грустью произносит обершарфюрер. — Буду ждать полчаса. Порядок должен быть, правда? А я люблю аккуратность.

Спотыкаясь о нары, штубовый уходит. Закрывается дверь умывальной.

— Эмиль! — говорит обершарфюрер деловым тоном. — Проверишь через полчаса и сообщишь. Понятно?

— Так точно, герр обершарфюрер!

Хлопнула входная дверь. Ровно через полчаса в просвете между нарами проехал на поводке второй труп. Потяжелее, упитаннее. Но так же откинута набок голова с «дорожкой для вшей».

Гимн Штуттгофа я выучил вечером, стоя на коленях во дворе лагеря. В строю гефтлингов четвертого блока.

Темнеет. На лиловом небе догорает закат. В сумерках белеют «дорожки для вшей» на склоненных головах. Шумят сосны и медленными, размеренными волнами звучит гимн Штуттгофа:

Зашло солнце — мы поем.

Зажглись прожектора — мы поем.

Мы будем петь и стоять на коленях, пока не поймают беглецов. Свора спущена, черные рыцари на охоте. Беглецы не уйдут. Море, Висла и ее рукава ограничивают большой треугольник, из него выхода нет. А мы будем ждать, пока принесут в лагерь бежавших. Порядок должен быть!

Прерывая пение, с крыши сияющего огнями замка СС зазвенела труба.

Слышится лай собак. С факелами в руках в лагерь входят черные охотники. Впереди невысокий человек в кожаной куртке. У его ног черная овчарка. За ним несут затравленных беглецов. Их руки и ноги связаны и продеты на палки. В ритм шагов болтаются головы, свисают клочья полосатой одежды.

— Выше головы!

Поднимаем головы. Непокорных рабов проносят перед нами.

Первую ночь я провел не на четвертом блоке, а в «бункере».

За мной пришел проминент и кратко сказал блоковому, указывая на меня: «В бункер!»

Вместо объяснений проминент обвел пальцем вокруг шеи, потом показал мне жестом, куда идти.

Тусклая лампочка освещает одиночную камеру в бункере. Чистый цементный пол, аккуратно покрашенная дверь с глазком, тщательно вымытые доски нар. Решетчатое окно под потолком. Где-то за стенами бункера скребутся и лают собаки, возбужденные недавней охотой.

Лежу на нарах и машинально читаю надписи на стенах. Почему-то запомнились три из них: «Dear old England, help us!»

«Дорогая старая Англия, помоги нам!» — написано по-английски. «Козловский — кат», «Когда капуста, в брюхе пусто. Грохувка завтра».

Не хочу и не могу восстанавливать в памяти эту ночь. Я забывался в короткой дреме, снова машинально читал надписи и снова забывался. В ушах звучала подслушанная «исповедь», и перед глазами стояла картина возвращения с охоты «черной братии». Немыслимые, но реальные, они не укладывались в сознании. Я чувствовал, что что-то смещается в душе, исчезают привычные точки опоры. Нечеловеческий мир «черных повелителей» вызвал непреодолимое чувство ужаса и гадливости. Меня тошнило от «черной дыры», и не было спасения от нее. Она сломила меня. Утром я был одним человеком, вечером стал другим.

Я искал опору в когда-то прочитанных книгах, но мир, в котором я жил до этого дня, распадался на куски. Я был гол и беззащитен перед «черными владыками».

Я обратился за помощью к отцу. Безуспешно. Он не услышал меня. Я видел его, как из глубокой ямы. Тогда я обратился к матери. При всей своей внешней хрупкости и беззащитности мама никогда не поддавалась отчаянию. Даже в той экстремальной ситуации, единственной на моей памяти, когда отец надломился и, запершись в комнате, глухо рыдал за закрытыми дверьми.

Мама пришла ко мне в бункер. Принесла утешение своего безграничного терпения и несгибаемой веры в конечную победу справедливости. Мама рассказала о своей трудной и прекрасной жизни, о которой я не знал. Прощаясь, она притянула мою голову к себе: «Потерпи немного, мой мальчик. Только до завтра. А там все уже будет позади. «Черной дыры» не бойся. Я не оставлю тебя: меня повесят рядом с тобой». Как всегда, мама верила в мое мужество. Ко мне вернулась капелька человеческого достоинства.

Когда приближался рассвет, я был готов к испытанию. С облегчением я почувствовал, что хватит сил, чтобы подавить внешние проявления отчаяния. Никто не увидит, что я сломлен. Если церемониал будет хорошо отлажен и надо будет только достойно сыграть свою роль, у меня хватит сил на это. Ни на что больше, но на это хватит.

Под утро я заснул.

Когда послышались шаги и в замке повернулся ключ, я приступил к исполнению роли, отрепетированной мысленно за ночь. Я стал у стены и начал напевать вполголоса песенку, которую мы когда-то пели в Латинском квартале. Теперь и до самого конца сосредоточиться на песенке, не сбиться с нее. Мама рядом.

Глупая песенка, но ничего другого у меня не было.

Не знаю, сыграл бы я свою роль до конца, но думаю, что принятое тогда решение было правильным. В дальнейшем я не раз видел, как навязанная самому себе роль облегчает встречу со смертью. Вспоминаю, например, поляка, который был повешен в Штуттгофе. Он бодро поднялся на виселицу и с веревкой на шее, приподняв театральным жестом «мюцу», громко сказал, обращаясь ко всем: «До видзения, панове!» Он избежал «черной дыры».

Во всяком случае, глупая песенка, которую я пел в бункере, облегчила начало экзамена по анатомии, который мне пришлось сдавать тут же, не выходя из бункера. Экзамен с револьвером.

Когда открылась дверь, в бункер вошел худощавый офицер и уставился на меня. Я продолжал напевать французскую песенку.

— Ты врач? — спросил он, помедлив.

Я кивнул.

Он расстегнул кобуру и вынул револьвер. Приставил его к моей груди.