Леоиндов Леонидович - Я оглянулся посмотреть

Товарищ лаосец! Ты помни всегда, что твой верный собрат В Советском Союзе помочь тебе в славных свершениях рад. Да здравствует дивный, прекрасный, свободный, цветущий Лаос, Где жители мирно разводят кокос и жуют абрикос.

Мастерам не потребовалось много времени, чтобы научиться определять почерк каждого. Лев Абрамович часто комментировал:

— Чувствуется лапа Коваля, чувствуется лапа Леонидова.

Что означало: а где остальные?

Но авральная ситуация повторялась с завидным постоянством, так что мы продолжали совершенствоваться. В результате меня даже окрестили «зачинным другом».

Для одного из первых зачинов мы придумали сценку «Бар где-то в Америке». Мы «не по-нашему» курили сигары, «не по-нашему» тянули виски с содовой и текилу, «не по-нашему» общались и были в восторге от собственной выдумки.

Пока курс старательно изображал красивую заморскую жизнь, Аркадий Иосифович не проронил ни слова. Когда мы закончили, Кацман предложил:

— А теперь давайте все встанем и похороним пошлость. То, что я видел, — это чудовищно. Нельзя играть абстрактную жизнь, такой жизни не бывает. Если это не про живых людей, между которыми что-то происходит, это просто картинка. Я понимаю, что вы насмотрелись советских фильмов, где «американцы» в исполнении прибалтов по-другому ходят и говорят, не так жестикулируют. Но это — пародия. Я запрещаю вам изображать иностранцев, графов и прочих, кем вы не являетесь. Пока вы должны играть только себя в предлагаемых обстоятельствах.

Мне легче было сочинить пару зачинов, чем придумать одну композицию. В этом деле я был далеко не первым. Неуемную фантазию в композициях демонстрировал Коля Павлов. Однажды он придумал деревенский уголок, соорудил из спичек сруб колодца, утопающего в траве, а для достоверности посадил туда живую лягушку. Чтобы она не ускакала, бывший химик чем-то ее уколол. Лягушка довольно долго не шевелилась, а проснулась совсем неожиданно и устроила переполох, пришлось срочно уносить ее восвояси.

Для другой композиции Коля с Аркашей притащили крышку от канализационного люка и вставили в него лопух. Тогда — не то что сейчас — милиция строго следила за сохранностью государственной собственности, можно было и пятнадцать суток схлопотать. Но ребята пошли на риск ради искусства. Крышку люка вернули на место сразу после занятий.

Каждую неделю мы выставляли мастерам различные напитки. Просто поставить воду, естественно, не годилось, надо было устроить историю композиционно и идеологически. Чем мы их только не поили!

Я как-то взял дома гуцульский кувшин, налил туда молока и поставил на рушник вместе с краюхой хлеба. Это был крестьянский завтрак.

Лена Козельская отважилась выставить в темной бутылке мутную жидкость с грозной надписью: «H2SO4>.

Труднее всех было тем, кто жил в общежитии. Им приходилось изощряться или клянчить у нас, домашних, принести что-нибудь.

Но больше всего усилий требовала летопись, это тебе не сочинение списывать. Здесь уже нельзя было скрыться за спины товарищей — творить приходилось индивидуально. Гениальная придумка — заставить нас постоянно излагать свои мысли и эмоции письменно — нам много дала. Это было особенно видно по прогрессу Регины Лялейките, которая плохо говорила по-русски, когда поступила в институт. А на втором курсе уже не только писала грамотно, но часто удивляла нас поэтическими творениями.

Мастера поначалу следили за летописью, но потом полностью доверились нам. Если летописи не было, что иногда все же случалось, Коваль устраивал скандал и подвергал виновника остракизму. Весь курс его поддерживал, так что увильнуть от обязанности летописца было непросто.

Постепенно мы втянулись, вошли в ритм, у большинства это стало неплохо получаться.

Саша Калинин до сих пор хранит наши писания, уже пожелтевшие листы, исписанные разными почерками, на которых живут наши мучения и радости четырех институтских лет, любовно переплетенные Аркашей Ковалем и украшенные позолоченными заголовками — «Истоки», «Искания», «Прозрение».

Именно этим путем мы и шли.

Вслед за Станиславским Кацман и Додин ратовали за творчество единомышленников и сразу стали сбивать нас в кулак, приобщать к единой вере. Всеми способами педагоги создавали неразделимый Союз.

Кацман говорил:

— Для любого человека счастье жить жизнью целого, потому что счастье — однокоренное слово с у-частием, при-частием, со-у-частием.

Только потом я понял, какая это трудоемкая вещь — объединить тридцать молодых людей, каждого со своим прошлым и разной степенью одаренности.

Мы сопротивлялись, каждый хотел быть особым. Сбившись в группки, все держали круговую оборону.

Наша компания — ленинградцы, актерские сынки Ваня Воропаев, Слава Борисевич, я и «выходец из технической интеллигенции», как неосторожно он сам себя назвал, надолго приклеив себе ярлык, Дима Рубин — считала себя чуть-чуть избраннее других, «золотой молодежью».

Нам нравилось ерничать, иронизировать и веселиться по поводу и без повода. Мастеров это раздражало, Валерий Николаевич даже предложил «выдавить этот чирий с четырьмя головками», но мы продолжали радоваться жизни.

Однажды наша четверка опоздала на мастерство. Додин выгнал нас с занятия, предупредив, чтобы мы не приходили без творческого оправдания.

Но жизнь нас закружила, мы обо всем забыли и явились на следующее занятие как ни в чем не бывало.

— Я больше не хочу видеть вашу компанию, — страшно спокойно сказал Лев Абрамович. — Никогда!

Додин выходил из себя редко, но если выходил, превращался в тайфун. В такие моменты он производил на нас впечатление удава Каа.

И хотя до тайфуна не дошло, мы испугались, сказанное прозвучало как смертный приговор.

За нами закрыли дверь.

Реагировать нужно было быстро.

В конце занятия Сережа Власов, помогавший в этот день Додину, предупредил Льва Абрамовича, что к нему ходоки.

Вошли мы. В ватниках и ушанках.

И разыграли историю, как после отчисления едем в тайгу на лесозаготовки, как попадаем в дурную компанию, а в результате — исправительные лагеря. И вот мы пишем Додину письмо, полное искреннего раскаяния и обещаний впредь вести себя хорошо. Чтобы быть убедительнее, мы решаем сфотографироваться. Садимся перед фотоаппаратом, приводим себя в порядок и снимаем ушанки… со свежевыбритых голов.

— А-а-а-а! — в ужасе закричали девочки.

Творческое оправдание было принято.

У меня пропала охота демонстрировать без повода свой безудержный оптимизм.

Наши лысые головы не остались незамеченными. Аркадий Иосифович объяснялся в деканате, уверяя начальство, что нас побрили для съемок, хотя

сниматься в те годы студентам строго запрещалось, а с прическами «под ноль» ходили только заключенные и солдаты первых месяцев службы.