Оливер Сакс - В движении. История жизни

Когда я нашел для этого человека адекватное лекарственное средство, то излечил его не только от мигрени, но и от математического дара, разрушив этот странный недельный цикл, где на смену болезни и страданию приходили отменное здоровье и мощная креативность.

Ни один больной мигренью не похож на другого, каждый из них необычен и неординарен. Работа с такого рода больными стала для меня настоящей школой в медицине.

Руководителем клиники, специализировавшейся на мигрени, был довольно известный врач по имени Арнольд П. Фридман. Он достаточно много написал по поводу головной боли и управлял этой клиникой – первой в этом роде – уже более двадцати лет. Думаю, что Фридман чувствовал ко мне симпатию, находил меня способным и хотел, чтобы я считался чем-то вроде его протеже. По отношению ко мне Фридман был настроен дружелюбно, он охотно поставлял мне больных и платил чуть больше, чем остальным врачам. Он даже представил меня своей дочери, и у меня было подозрение – а не видит ли он во мне потенциального зятя?

Потом произошел странный эпизод. По субботам с утра я обычно встречался с Фридманом и рассказывал ему об интересных пациентах, которые проходили передо мной за неделю. И вот однажды, в самом начале 1967 года, я сообщил Фридману о пациенте, у которого перед приступом головной боли наблюдались резкая боль в брюшной области и тошнота, а не возникали обычные для мигрени мерцающие зигзаги в поле зрения. Я сказал, что видел еще парочку подобных больных, у которых вместо головной боли развивалась боль в брюшной полости, и высказал предположение: а не «эксгумировать» ли нам старый викторианский термин «брюшная мигрень»? Когда я это произнес, Фридман вдруг превратился в совсем другого человека. Он покраснел и почти закричал:

– Что вы имеете в виду, говоря о «брюшной мигрени»? Наша клиника специализируется на лечении головной боли. Слово «мигрень» происходит от слова «гемикрания», а оно означает «головная боль»! Я не позволю вам говорить о мигренях, которые не связаны с головной болью!

Я опешил. Этот разговор стал причиной того, что впоследствии, в первой же книжке о мигрени, которую я написал, я стал утверждать, что головная боль не является единственным симптомом мигрени, а вторую главу полностью посвятил мигрени, не сопровождаемой головной болью.

Но то, что произошло между мной и Фридманом, было только первым и маленьким взрывом. Более крупный конфликт вышел летом 1967 года.

В «Галлюцинациях» я описал, как в 1967 году, переживая вызванный дозой амфетамина подъем душевных и физических сил, я от корки до корки прочитал написанную в 1873 году книгу Эдварда Ливинга «О мигрени» и задумал создать подобную книжку, «Мигрень 1960-х годов», куда собирался вставить примеры из собственного опыта работы с больными.

Летом 1967 года, проработав в клинике Фридмана ровно год, я отправился в Англию в отпуск и, к своему удивлению, в течение пары недель за один присест написал книгу о мигрени. Книга «вылилась» спонтанно, без следования какому-либо плану.

Из Лондона я послал телеграмму Фридману, сообщив, что только что сочинил книгу, которую отдал в издательство «Фабер и Фабер» (они когда-то издали книгу моей матери) и в которой издатель очень заинтересован [29] Один из редакторов в издательстве «Фабер и Фабер» сделал занятное замечание: «Книжка слишком легко читается. Люди могут заподозрить, что ее писал дилетант. Профессионализируйте». .

Я думал, что Фридману книжка понравится и он захочет написать предисловие. Он же прислал телеграмму: «Остановите публикацию!»

Когда я вернулся в Нью-Йорк, вид у Фридмана был совсем не дружественный, выглядел он обеспокоенным и раздосадованным. И он почти вырвал рукопись книги из моих рук. Кто я такой, чтобы писать книгу о мигрени? Какая самонадеянность!

– Простите, так уж получилось, – попытался я оправдаться.

Фридман сказал, что отправит рукопись на рецензию какому-то очень значительному специалисту по мигрени.

Такая реакция меня обескуражила. Через несколько дней я увидел, как ассистент Фридмана копирует мою рукопись. Я этому не придал значения, но про себя отметил. Через несколько недель Фридман протянул мне письмо от рецензента без всяких опознавательных знаков авторства. В письме отсутствовали какие бы то ни было конструктивные критические замечания, зато в изобилии присутствовала подчас очень эмоциональная критика, направленная на личность автора книги, а также на его стиль. Когда я поделился этим с Фридманом, тот заявил:

– Напротив, рецензент абсолютно прав. Именно таково содержание вашей книги: абсолютный мусор!

Он продолжил, заявив, что в будущем не позволит мне пользоваться рабочими записями осмотра и лечения пациентов – все будет тщательно запираться. И предупредил, что, если я снова вернусь к книге, он не только меня уволит, но и сделает так, что в Америке мне уже не удастся никогда работать в неврологии. В это время Фридман был председателем Американской неврологической ассоциации, и без его рекомендации мне действительно невозможно было бы найти работу.

Я рассказал об угрозах Фридмана родителям, надеясь в них найти поддержку, но отец, как мне показалось, спасовал, посоветовав:

– Лучше не злить этого человека. Он тебе испортит жизнь.

На долгие месяцы мне пришлось подавить свои чувства; эти месяцы были одними из худших в моей жизни. Я продолжал заниматься лечением пациентов в клинике, а потом, в июне 1968 года, почувствовал, что больше не могу. Я договорился с привратником, что он пустит меня в клинику ночью. Между полуночью и тремя утра я достал свои рабочие записи и, что смог, скопировал от руки. Потом сообщил Фридману, что собираюсь в долгий отпуск в Лондон. Тот сразу же спросил:

– Собираетесь вернуться к книге?

– Я должен, – ответил я.

– Это будет ваша последняя работа, – сказал Фридман.

В Англию я поехал в состоянии крайней встревоженности, меня буквально трясло. Через неделю я получил от Фридмана телеграмму, в которой меня извещали, что я уволен. Меня затрясло еще больше, но потом, совершенно неожиданно, я подумал: «Эта обезьяна больше не висит у меня над душой. Я могу делать то, что хочу!»

И все разом изменилось.

Теперь никто и ничто не мешало мне писать, но отныне меня в буквальном смысле стало преследовать безумное чувство, что я ничего не успеваю и не успею сделать. Рукопись 1967 года мне уже не нравилась, и я решил переписать книгу заново. Первого сентября я сказал себе: «Если к десятому сентября я не отдам рукопись в руки Фабера, я себя убью». И, сознавая неумолимую угрозу, я начал работать. Прошел день, чувство угрозы улетучилось, а на его место пришло удовольствие от работы. Я больше не использовал наркотики, но меня не оставляло ощущение необычной энергии и подъема. Мне казалось, что кто-то надиктовывает мне книгу, что материал сам организует себя – быстро и логически точно. По ночам я спал от силы пару часов и за день до установленного срока, 9 сентября, отнес рукопись в офис издательства «Фабер и Фабер». Тогда оно находилось на Грейт-Рассел-стрит, возле Британского музея, и, занеся текст издателю, я пошел в музей. Глядя на представленные там артефакты: керамику, скульптуры, инструменты, а также манускрипты и книги, которые намного пережили своих создателей, – я чувствовал, что и сам сделал нечто, весьма скромное, но обладающее собственной реальностью, собственным существованием. Нечто, что останется после меня.