Оливер Сакс - В движении. История жизни

Руководитель отделения неврологии в колледже Эйнштейна попросил меня использовать это разношерстное население больницы в качестве учебного пособия и с его помощью познакомить его студентов с неврологией. По пятницам в течение двух месяцев ко мне приходили восемь-девять студентов, специализировавшихся в неврологии (в другие дни приходили студенты, которые по религиозным соображениям не могли заниматься в пятницу). Я объяснял студентам не только характер неврологических расстройств, но также и то, что значит для человека находиться в лечебном учреждении и жить с хроническим недугом. Неделю за неделей мы шли от расстройств периферической нервной системы и спинного мозга к болезням мозгового ствола и мозжечка, затем – к расстройствам двигательной функции и наконец к расстройствам восприятия, языка, способности к мышлению и суждению.

Обучение я всегда начинал у постели больного: студенты рассаживались вокруг, осматривали пациента, делали опрос, составляли историю болезни. Я стоял рядом, по большей части не вмешиваясь, заботясь главным образом о том, чтобы с больным обращались уважительно, вежливо и внимательно.

Студентам я представлял только тех больных, кого хорошо знал и кто соглашался на то, чтобы его опрашивали и осматривали студенты. Некоторые из моих больных были прирожденными учителями. Например, Голди Каплан, у которой была редкая врожденная дисфункция спинного мозга, говорила студентам:

– Не пытайтесь запомнить слово «сирингомиелия» по своим учебникам. Думайте обо мне. Посмотрите на ожог на моей левой руке – я прислонилась к батарее, а боли не почувствовала. Вспоминайте, как меня крючит, когда я сижу в кресле, с каким трудом я говорю, потому что мой сиринкс начинает касаться мозгового ствола. Сирингомиелия – это я! Помните обо мне!

И студенты помнили. Некоторые из них, когда многие годы спустя писали мне, вспоминали Голди и говорили, что она так и стоит до сих пор перед их мысленным взором.

Поработав три часа с пациентами, мы отправлялись пить чай в мой маленький офис, где стены были завешаны несколькими слоями пришпиленных бумаг и бумажек – статей, заметок, на бегу записанных мыслей, диаграмм размером с хороший плакат. Затем, если позволяла погода, мы шли через улицу в Нью-Йоркский ботанический сад, садились под дерево и говорили о философии и о жизни как таковой. Мы со студентами отлично узнали друг друга за время наших девяти пятниц.

На каком-то этапе отделение неврологии попросило меня протестировать студентов и определить их рейтинг в группе. Я подал соответствующую ведомость, где всем студентам поставил высший балл – «А». Руководитель отделения был возмущен:

– Как это у всех может быть «А»? Это что, шутка?

Я ответил, что никакой шутки нет. Просто чем больше я узнавал своих студентов, тем более уникальным казался мне каждый из них. И мои «А» совсем не были попыткой установить некое ложное равенство, наоборот, это была оценка своеобразия и неповторимости каждого из студентов. Все богатство личности студента, как и личности больного, нельзя свести к цифре или оценке. Я же оценивал студентов, исходя из того, что видел в разнообразных реальных ситуациях, где они демонстрировали не поддающиеся никаким измерениям сочувствие, озабоченность, ответственность и способность к суждению.

Впоследствии мне уже не предлагали выставлять оценки студентам.

Иногда у меня появлялся студент, остававшийся со мной на более долгое время. Один из них, Джонатан Куртис, недавно приезжал ко мне и рассказал, спустя более сорока лет, что единственной вещью, которую он запомнил из своих студенческих лет, были три месяца, проведенные со мной. Обычно я отправлял его на пару часов к пациентке, скажем, со множественным склерозом, после чего он должен был дать мне полный отчет не только о неврологических проблемах и о том, как она с ними справляется, но и о ее личности, интересах, семье – полный отчет об истории ее жизни [39] Возможно, в этом на меня оказал влияние Уильям Джеймс, который писал о своем учителе Луи Агассисе, что тот «запирал студента в комнате, заполненной панцирями черепах или лобстеров или раковинами устриц – без каких-либо книг или пособий, и не выпускал, пока студент не открывал все тайны и особенности этих объектов». .

Мы обсуждали состояние пациента в самом общем плане, после чего я предлагал Джонатану что-либо прочитать; его очень часто поражало то, что я рекомендовал ему оригинальные (часто вышедшие в девятнадцатом веке) тексты. Джонатан говорил, что никто в колледже не предлагал ему читать такого рода книги – если их и упоминали, то только как «старое барахло», нечто устаревшее, нерелевантное и интересное разве что историку.

Вспомогательный персонал в больнице «Бет Абрахам» (как и в прочих больницах) – сестры, поводыри, санитары и санитарки – имел длинный рабочий день, но получал очень мало, и в 1972 году их профсоюз (местное отделение 1199-го профсоюза) объявил о начале забастовки. Многие штатные работники трудились в больнице долгие годы и были очень привязаны к своим пациентам. Я говорил с ними, когда они стояли в пикете, и они поведали мне, какой внутренний конфликт они переживают оттого, что вынуждены бросить своих больных; некоторые даже плакали.

Я боялся за некоторых из пациентов, главным образом лежачих, которых нужно было постоянно переворачивать во избежание пролежней и с которыми также нужно было заниматься пассивной гимнастикой, чтобы их конечности окончательно не утратили подвижность. Если больных не переворачивать и не разминать только один день, им сразу же станет хуже; забастовка же могла продлиться больше недели.

Я позвонил паре своих студентов, объяснил ситуацию и спросил, смогут ли они помочь. Студенты согласились провести заседание студенческого совета и обсудить этот вопрос. Два часа спустя они перезвонили и, извиняясь, сообщили, что студсовет не может поддержать штрейкбрехерство как коллективное действие. Но отдельные студенты имеют право поступить так, как велит им совесть; те двое, которым я позвонил, скоро придут мне на помощь.

Я провел их сквозь строй пикетчиков (забастовщики нас пропустили), и следующие четыре часа мы втроем переворачивали больных, разминали их суставы, помогали с туалетом. После этого первую пару студентов сменила следующая. Это была изнурительная круглосуточная работа, и тогда-то мы поняли, как тяжело работается сестрам и санитарам. А в общем, мы спасли от тяжелых кожных осложнений и прочих проблем более пятисот больных.

Конфликт с работодателем по поводу зарплаты был разрешен, и десять дней спустя вспомогательный персонал вернулся на рабочие места. В последний вечер забастовки, подойдя к своей машине, я увидел разбитое ветровое стекло, к которому была прикреплена большая, от руки написанная записка: «Мы вас любим, доктор Сакс. Но вы – штрейкбрехер». Забастовщики дождались конца забастовки, чтобы разрешить мне и моим студентам позаботиться о пациентах [40] Все было иначе во время забастовки 1984 года, когда никому не позволяли пересекать линию пикета в течение сорока семи дней. Многие пациенты пострадали, а тридцать из них, как я писал в письме к отцу, умерли от недостатка ухода – несмотря на то, что сама администрация и временные служащие пытались оказать им помощь. .