Оливер Сакс - В движении. История жизни

Я выбросил это из головы, но спустя несколько часов, в самом беспечном настроении обойдя огромный валун, я едва не столкнулся с быком, который сидел на тропинке. «Ужас» – слишком слабое слово для обозначения того, что я почувствовал, и мой страх спровоцировал нечто вроде галлюцинации: морда быка росла, росла и наконец заполнила собой всю вселенную. Максимально элегантно, так, словно я как раз здесь и намеревался закончить прогулку, я развернулся и пошел в обратную сторону. Но нервы у меня сдали, и я в панике бросился вниз по грязной скользкой тропинке. Позади я слышал тяжелый топот копыт и прерывистое дыхание (неужели бык преследовал меня?), и неожиданно – я даже не знаю, как это произошло, – я оказался внизу, у подножия холма, и левая нога подо мной была согнута противоестественным образом.

В экстремальных ситуациях у человека может разрушаться привычная картина мира в ее нормальных связях и отношениях. Первой моей мыслью было: вот с кем-то произошел несчастный случай, очень неприятный. И только спустя несколько мгновений я понял, что этот «кто-то» – я сам. Когда я попытался встать, оказалось, что нога безвольно болтается, как спагетти. Я осмотрел ногу – профессионально, так, как это сделал бы ортопед, демонстрирующий группе студентов поражение конечности: «Взгляните – вы видите полностью оторванные сухожилия четырехглавой мышцы бедра, коленную чашечку, которая болтается туда-сюда, и вывернутый в обратную сторону коленный сустав. При такой травме…» И, подумав это, я заорал: «… пациент орет!!!»

И тотчас же я осознал, что я не профессор, демонстрирующий студентам пациента с травмой, а пострадавший. Со мной был зонтик, который я порой использовал в качестве трости. Оторвав ручку, я сделал из зонтика шину, привязав ее к ноге полосами ткани, которые отодрал от куртки, и начал спуск, в основном на руках. Поначалу я делал это достаточно быстро, полагая, что бык все еще неподалеку.

Самые разные мысли посещали меня, пока я сползал по склону горы, волоча за собой бесполезную ногу. Кто-то, может быть, подумает, что передо мной в одно мгновение промелькнула вся моя жизнь. Ничего подобного. Воспоминания текли медленно и почти все были приятными, благодарными: воспоминания о летних днях, о том, что меня любили, дарили мне разные вещи, о том, что и я дарил много и легко. Кстати, я вспомнил, что написал одну хорошую книгу и одну очень хорошую. Попутно отметил, что говорю обо всем в прошедшем времени. Вновь и вновь приходила мне на ум строка Одена: «…Последней мыслью будет пусть: “Благодарю!”». Прошло восемь часов. У меня по-прежнему было почти шоковое состояние; нога сильно распухла, хотя, к счастью, кровотечения не было. Скоро должна была опуститься темнота, становилось холоднее. Никто меня не искал, никто не знал, где я нахожусь. Неожиданно я услышал голос. Посмотрев наверх, я увидел на гребне горы две фигуры – мужчину с ружьем и подростка. Они спустились и спасли меня, и я понял, что быть спасенным от, казалось бы, неминуемой смерти есть самое большое в жизни счастье.

Меня на самолете отправили в Англию, где сорок восемь часов спустя прооперировали, восстанавливая порванные сухожилия и мышцы. Но целые две недели после операции я не мог ни пошевелить раненой ногой, ни почувствовать ее. Она казалась мне чужой, посторонней, и я был глубоко озадачен. Первой мыслью было то, что я, вероятно, пережил под наркозом инсульт. Второй – то, что у меня истерический паралич. Я обнаружил, что не в состоянии изложить свои ощущения хирургу, который меня оперировал; все, что он мог сказать, уложилось в слова:

– Сакс, вы – уникум. Я никогда не слышал ни о чем подобном.

Постепенно восстановились нервы, а потом начали оживать и неподвижные, лишенные тонуса четырехглавые мышцы. Поначалу это были подергивания мышечных пучков и индивидуальных мышечных волокон; затем я смог сам слегка напрягать мышцы, на протяжении последних двенадцати дней напоминавшие желе; и наконец я начал сгибать бедро, хотя движение было неверным, слабым, и я мгновенно уставал.

Меня отвезли вниз, в перевязочную, сменить гипс и снять швы. Когда гипс сняли, нога выглядела абсолютно чужой и больше напоминала прекрасную восковую модель в анатомическом музее; я даже ничего не почувствовал, когда снимали швы.

После того как наложили новый гипс, меня отвезли в физиотерапевтическое отделение, чтобы я был поставлен на ноги. Я использую страдательную конструкцию «был поставлен на ноги», потому что забыл, как стоять и ходить, как делать это «в активном залоге», то есть самостоятельно. Поднятый вертикально, я зафиксировался в этом положении, и сейчас же на меня нахлынули мгновенно сменяющие друг друга мысленные образы моей пораженной ноги: она была то очень длинной, то короткой, то очень худой, то толстой. Через пару минут этот образ стабилизировался – моя проприоцептивная система, как я полагаю, была заново откалибрована на основании тех сигналов, которые мозг посылал в ногу, и тех ответных сигналов, которые в мозговые центры посылала нога, до этого бесчувственная и пребывавшая без движения две недели. Я двигал ногу так, словно управлял механической конечностью – сознательно, экспериментируя, шаг за шагом. Мои движения никоим образом не напоминали нормальную, свободную поступь. И вдруг, с силой и ясностью галлюцинации, я услышал «внутренним ухом» роскошный ритмический пассаж из «Скрипичного концерта» Мендельсона (Джонатан Миллер дал мне пленку, когда я лег в больницу, и я крутил ее постоянно) и сразу же пошел, восстановив (как говорят неврологи) «кинетическую мелодию» ходьбы. Когда внутренняя музыка остановилась, остановился и я – для того, чтобы идти дальше, мне опять нужен был Мендельсон. Но в течение часа я восстановил нормальный, автоматический режим ходьбы, и мне уже не требовалось воображаемое музыкальное сопровождение.

Через два дня меня перевезли в «Кенвуд-хаус», шикарный реабилитационный центр в Хэмпстеде. Месяц, который я здесь провел, был наполнен массой встреч. Меня навещали не только мой отец и Ленни, но и мой брат Дэвид (именно он организовал мой перелет из Норвегии и экстренную госпитализацию в Англии), и даже Майкл. Приходили племянницы, племянники, двоюродные братья и сестры, соседи, люди из синагоги и почти ежедневно мои друзья Джонатан и Эрик. Все это, в сочетании с мыслью о том, что меня спасли от смерти и что я с каждой неделей обретаю все большую мобильность и независимость, внесло в мое пребывание в реабилитационном центре особое ощущение праздника.

Отец иногда заходил ко мне после проведенных им утренних консультаций (хотя ему было почти восемьдесят, он по-прежнему работал полный рабочий день). Кроме того, он навещал лежащих здесь же пожилых пациентов с паркинсонизмом и пел с ними песни времен Первой мировой войны – хотя эти люди и не могли говорить, они сразу же начинали подпевать, стоило моему отцу начать песню. После полудня приходила тетя Ленни, и мы часами сидели на улице и болтали. Когда я стал еще более мобильным и сменил костыли на трость, мы стали посещать местные чайные в Хэмпстеде или Хайгейт-Виллидж.