Оливер Сакс - В движении. История жизни

Поэтому у меня были сомнения, но ко мне обращались различные продюсеры-документалисты, и особенное впечатление на меня произвел Дункан Даллас с Йоркширского телевидения, который сочетал в себе осведомленность в проблемах науки с редкой человечностью.

Дункан приехал в больницу «Бет Абрахам» в сентябре 1973 года и встретился со всеми моими пациентами. Многих он узнал по их историям из «Пробуждений».

– Я вас знаю, – сказал он некоторым из них. – Мне кажется, я встречал вас раньше.

Дункан также спросил:

– А где музыкальный терапевт? Мне казалось, она здесь самый главный человек.

Он имел в виду Китти Стайлз, необычайно талантливого музыкального терапевта. В те времена иметь в штате больницы такого специалиста было делом необычным – воздействие музыки, если оно и наблюдалось, считалось выходящим за рамки лечения таких больных. Но Китти, работая в «Бет Абрахам» с начала 1950-х годов, знала, что пациенты всех видов хорошо реагируют на музыку, и даже больные, страдающие от постэнцефалитного синдрома, хотя часто и неспособны двигаться по собственной воле, тоже реагируют на ритм – бессознательно, как это делаем мы все [49] К 1978 году Китти решила выйти на пенсию. Мы думали, ей шестьдесят пять (обычный пенсионный возраст), но оказалось, что ей уже за девяносто и что она просто потрясающе молода и полна жизни (может быть, это следствие воздействия музыки?). На место Китти пришла Конни Томиано, энергичная молодая женщина со степенью в музыкальной терапии, которая применяла подходы, наиболее подходящие для пациентов с деменцией, амнезией и афазией. Мы с Конни сотрудничали много лет, и она все еще работает в «Бет Абрахам», уже в статусе директора Института музыки и неврологических функций. .

Почти все пациенты тепло встретили Дункана и поняли, что он представит их в фильме с предельной объективностью и сдержанным сочувствием, а также найдет четкое равновесие между клиническим и человеческим аспектами их бытия. Когда я увидел, как скоро возникло взаимопонимание и взаимное уважение, я согласился на съемки, и Дункан, уже с командой, на следующий месяц вернулся. Некоторые из пациентов, естественно, не хотели становиться героями фильма, но большинство из них чувствовали, насколько это было важно – показать, что они тоже люди, которые в силу обстоятельств вынуждены жить в невероятно странном мире.

Дункан вставил в фильм фрагменты, снятые мной в 1969 году на пленку «Супер-8», где показано, как больным дают леводопу, как они пробуждаются от болезни и как некоторые из них потом испытывают самые странные последствия. Потом он добавил трогательные беседы с пациентами, где они вспоминают эти события и говорят, что после многолетнего беспамятства, долгого отсутствия в этом мире они наконец по-настоящему живут.

Документальный фильм по «Пробуждениям» был показан в Англии в 1974 году. Это единственный документальный материал о последних выживших после той забытой эпидемии, фильм о том, как изменилась жизнь больных благодаря новому лекарству, и о том, насколько сильным оказалось в них человеческое начало – несмотря на все превратности судьбы.

После смерти матери я вернулся в зимний Нью-Йорк. Из больницы «Бет Абрахам» меня уволили, у меня не было ни жилища, ни работы, ни приличного дохода.

Правда, я работал консультантом в Психиатрическом центре Бронкса, более известном как Психиатрический центр штата Бронкс, где раз в неделю проводил неврологические обследования. Я осматривал больных шизофренией или депрессивно-маниакальным психозом, чтобы определить, нет ли у них проблем и по части неврологии. Как и у моего брата Майкла, у пациентов, принимающих транквилизаторы, часто наблюдались нарушения двигательной функции (паркинсонизм, дистония, поздняя дискинезия и т. д.), и эти нарушения не исчезали еще долгое время после того, как вызывавшие их проявление препараты бывали отменены. Я беседовал со многими пациентами, которые говорили, что вполне готовы мириться со своим умственным расстройством, но не с двигательным, которым мы их одарили.

Также я наблюдал пациентов, чьи психозы или шизотипические расстройства были вызваны (или отягощались) неврологией. В дальних палатах Психиатрического центра я обнаружил несколько больных с недиагностированным или неверно диагностированным постэнцефалитным синдромом, а также больных с опухолью мозга и дегенеративными болезнями мозга.

Но эта работа занимала у меня лишь несколько часов в неделю, и за нее очень мало платили. Видя, в какой я ситуации, главный врач Психиатрического центра, Леон Зальцман, написавший отличную книгу об обсцессивной личности, пригласил меня работать в свою больницу на неполный рабочий день. Он полагал, что меня особенно заинтересует палата № 23, где лежали молодые люди с целым букетом проблем – с аутизмом, задержкой умственного развития, синдромом «пьяного зачатия», туберозным склерозом, начальными стадиями шизофрении и так далее.

Аутизм в ту пору не был в центре внимания врачей, но меня он интересовал, и я принял предложение главврача. Мне понравилась моя новая работа, хотя состояние больных глубоко опечалило. Неврологи чаще, чем прочие специалисты, имеют дело с трагическими случаями, с людьми, чьи неизлечимые хронические недуги заставляют их немилосердно страдать. Для работы в таких палатах, помимо способности к сочувствию и состраданию, требуется и навык некой отстраненности – иначе врач начнет слишком тесно отождествлять себя с пациентом.

Но в палате № 23 реализовывалась так называемая политика модификации поведения, инструментами которой были поощрения и наказания, и в особенности «терапевтическое наказание». Мне трудно было смотреть на то, как здесь обращались с пациентами: иногда их запирали в одиночные палаты, заставляли голодать или лишали возможности передвигаться. Кроме всего прочего, это напомнило мне то, как со мной поступали в частной школе, куда отправили мальчиком, – там директор, своенравный тип с явными садистскими склонностями, частенько подвергал воспитанников сходным наказаниям. Я чувствовал, что почти не могу сопротивляться тому, чтобы не отождествлять себя с пациентами.

Я внимательно наблюдал за больными, сочувствуя им, и пытался как врач выявить их положительный потенциал. Когда это было возможно, я занимал их играми – этически нейтральный тип занятий. Джон и Майкл, аутисты с замедленным развитием, были «крупными специалистами» по числам и календарям, и я увлек их поиском множителей и делителей, а также простыми числами. Для Хозе, способного к графическим искусствам юноши, также страдающего аутизмом, сферой игры было рисование и визуальные искусства. Для Найджела (немого аутиста с замедленным развитием) основными стали занятия музыкой. Я перевез в палату свое старое пианино и играл, а Найджел, если ему нравилась музыка, исполнял под нее странные, очень сложные танцы (в одной из рабочих заметок я его описывал как «аутиста Нижинского»).