Артемий Троицкий - Гремучие скелеты в шкафу Том 2

Иронизируя над бескомпромиссным композитором («Чернавский смешной, его надо беречь. Он напоминает мне мою ВИА-молодость…»), Пугачева рассказывает байку о Боре Баркасе. «Мы познакомились на какой-то даче. Просыпаюсь утром, слышу: кто-то читает стихи. Смурь. Выхожу, стоит этот: волосы ниже плеч, очки разбитые. Ты кто такой? — спрашиваю. Он отвечает: поэт. Какой еще поэт?! Отвечает: народный…

Я уже собиралась бросить петь: жизнь не устроена, маленький ребенок. Туг подвернулся этот „Золотой Орфей", и я решила попробовать в последний раз: будь что будет. Выбрали песню „Арлекино", и я пригласила нескольких текстовиков: Онегина Гаджикасимова, еще кого-то из профессиональных песенников… И вспомнила про этого „народного поэта" — дай-ка, думаю, его тоже. И он написал тогда прекрасный текст, благодаря которому я и состоялась. Да… Но не о том речь: про Борю Баркаса я забыла, но вот однажды — звонок в дверь. Стоит молодой человек, такой аккуратный, стриженый, при галстуке. „Так, — спрашивает, — текстовочками не интересуетесь?" Стишки предлагает такие красивые. Только по очкам его и узнала…»

Эх, да кто без греха? Выходили ершистыми, а потом сглаживались. Мало ли начинало «народными», а заканчивало «заслуженными»? А сама Пугачева?.. Нет, если кто и позволил себе роскошь пронести «чуму» сквозь годы, то это именно она. (Пожалуй, еще Градский. Но он, что называется, мужик, ему легче.) «Бей, милая!» — как писал в свои лучшие времена Вознесенский.

Так, отличный костюмчик сообразила себе для съемок тетя Алла. Красное… э-э… трико (рейтузы? колготки?), белые сапожки, красный шарф, белая майка с собственным изображением (шведский импорт), серый пиджак. Песня «Робинзон». Неоглядный кордебалет (сотни две отобранных Хилькевичем по «фактурному» признаку черкасских учащихся) вяловато повторяет движения Бори Моисеева. Пассивность хлопцев и девчат истомила Пугачеву. Она выскакивает на плац сама и показывает, как надо танцевать.

Дубли, дубли. Солнце. Как на пляже. Очень милая обстановка на площадке. Хилькевич — самый не нервный, заботливый и культурно изъясняющийся режиссер из всех, работу которых мне приходилось наблюдать. Много гарных дивчин в шляпах и гетрах (балет) курсирует в разных направлениях. Но сердце отдано одной. Вот она сидит в антракте между дублями на впечатанном в траву стуле. Смотрит ни на кого. Вокруг нее вакуум, заполняемый только щелчками фотоаппаратов. Это то, что Пугачева так любит называть «публичным одиночеством». Не уверен, что она себя чувствует прекрасно, но ей очень идет. Не смею потревожить-с… Один робот Чернавский может неделикатно вломиться в Храм Уединенного Ожидания. Съемки занудны; дурацкий «Роби-Роби-Робинзон» навяз в ушах даже у меня, хотя я слушаю в основном свой «уокмен»; от массовки исходит дух камамбера. Тогда я еще не знал, чего ожидала всеми фибрами в эти минуты затишья Апла Пугачева. Она ожидала команды снова начать работу… Это однажды я привлек к себе излишнее внимание, мне стало заметно не по себе, что Пугачеву позабавило. «А, вам-то нравится быть в центре, чтобы все глазели и снимали», — проворчал я. «Нет, просто я привыкла.

Вообще не нравится. Я лучше буду работать, сколько угодно работать — только не влипать в эти ситуации. Публичного одиночества…»

Здесь я нечаянно отошел от жанра хроники… Итак, мы поехали обедать. Недалеко. Уставшие и голодные, все едят молча. Непривычно. Женя Болдин скаламбурил: «Обед молчания!» Тут начинает выступать растроганный Хилькевич. Он давний поклонник. Он сам бы побежал за автографом. Он слышал о ней столько ужасов. Что с ней невозможно работать. Что она груба, резка и обидчива. Все ложь, обман: она покладиста и восхитительна, и поднимем бокалы… (Пьет сок.) В ответной речи Пугачева сказала, что да, она может накричать, потому что сама привыкла работать и не терпит халтуры. Но она видит — Хилькевич тоже хорошо работает. А какие могут быть обиды среди людей, работающих с одинаковой отдачей? (Пьет из рюмки.) Финал: Пугачева в столовой на раздаче автографов.

Возвращаемся на закате. Должны быть съемки у интригующей телефонной будки. Кордебалет отпущен. Осветители возятся с аппаратурой, мы мнемся на вчерашнем песчаном пятачке. (Дети спят?) Плывут пароходы, не салютуют Пугачевой. (Знали бы они…) Она курит, Чернавский курит, мы разговариваем. Магнитофончик висит у меня на шее, ноя ничего не записываю. (Я предупрежу, когда нажму красную кнопку. Это будет послезавтра.) И ничего не стараюсь запомнить. Но что-то все равно запоминается. «Я всем нужна. Все спешат, спешат использовать меня. Так, сяк. И никто не хочет меня узнать. Нет времени, нет желания меня узнать. Никому не нужно меня понимать». Чернавский тверд к игре чувств. Ухмыляется и протягивает руку: «Давай познакомимся. Я — Юра». Я — другой. Вот, думаю, паразит, один из мириадов мужчин и женщин, несложно использую Аллу Пугачеву. Интервью, статеечки, сумма прописью… А постичь, сукин сын?! Сумерки… Я смотрю на обворожительную (это факт) и печальную (так мне сейчас кажется) Аллу Пугачеву, и мне при этом хочется ее понять. И ужасно хочется, чтобы она поняла, что мне ужасно хочется ее понять.

Дизель сломался, съемки отменили. Нас с Чернавским забыли в потемках.

Заветная «капитанская» кочка на песчаном мысу. Сижу в подобии позы лотоса, ловлю последний шанс для загара. Двадцать пятое сентября. Время от времени наведываюсь на пригорок: там, во дворе домика, добивают «Робинзона». Разгар «Сезона чудес», среднего масштаба авантюры в карьере Пугачевой. Это дебют Чернавского на солидном поприще, и добрая Апла согласилась помочь. А вообще у нее в работе своя «сольная» картина на «Мосфильме». «Апла». «О чем фильм?» — «А о чем фильм, АББА"? Так, трудовые будни… Режиссер Ардашни-ков». — «Хороший?» — Неопределенное выражение лица. — «Почему бы не поработать разок с сильным режиссером, а?» — «У меня есть один. Но я его пока придерживаю». — «?» — «Я».

О, сколько раз я слышал от интеллигентных собеседников стандартную фразу: «Конечно талантливая женщина! Но ей бы хорошего режиссера, человека со вкусом, чтобы мог направить, чтобы мог окультурить, чтобы мог осадить…» Всё мимо! Пугачева не пьеса, чтобы ее ставить, и не актриса, которой можно манипулировать. (Сколько на сцене и на экране этих культивированных куколок — и кому от этого лучше?) Она — театр в себе. Режиссер — актер — вешалка. Это нетрудно понять, понаблюдав за ней в труде и на досуге. Пугачева все время играет, причем нескольких персонажей. Мгновенная смена амплуа ошеломляет. Сейчас она инженю, через минуту женщина-вамп, через полторы — работящая баба, через две — форменная стерва. Восклицать: «Какая же из них настоящая Пугачева?!» — все равно что спрашивать детский калейдоскоп, какой узор ему наиболее свойственен. Такая она настоящая — Человек-на-котурнах.